Книга Крейсерова соната - Александр Проханов

«О ночь мучений!..» – подумал он и пустился наутек.

Ростральные колонны вылили на него голубые потоки горящего пунша. Снова Невский проспект, пустынный, без единого «мерседеса», с растяжкой на желтой заре, где читалась надпись: «Город счастья – Глюкенбург». Казанский собор был заперт и не мог служить убежищем. А монументы Кутузову и Барклаю де Толли разом отвернулись от Счастливчика, когда он обратился к ним за помощью. Неведомо как вновь он очутился на набережной Невы, где дымили костры, кипела смола и готовый к спуску фрегат стоял на верфи, источая запахи дегтя, пеньки, струганой сосны, великолепный и грозный со своими мачтами, подвязанными холщевыми парусами, бортовыми орудиями и золоченой грудастой бабой на носу, похожей на голую женщину вице-спикера.

– Эге!.. – воскликнули мастера-корабелы, увидев павшего в изнеможении Счастливчика. – Оно нам и нужно было, свиное сало… Положим-ка его на полозья, чтобы ловчее фрегату скользить…

Подхватили Счастивчика, снесли к воде, где в Неву опускались струганые брусья и нависало подбитое клиньями крашеное днище фрегата, положили под днище для уменьшения трения.

– Так-то лучше… Плесни-ка трескового жира ковшей пять, оно и пойдет как по маслу… – приказал Генеральный конструктор МПО «Рубин» работавшим у него на подхвате плотникам-поморам. Те бойко похватали ковши, черпали из бочек рыбий жир, щедро поливали сходни и привязанного к ним Счастливчика. Тот задыхался в потоках мутного зловонного жира, который затекал ему за шиворот, склеивал волосы, наталкивался в ноздри, пропитывал одежду.

«За что?..» – только и мог он думать, чувствуя, как расплескивается на лице очередной ковш липкой жижи, пахнущей так же, как пахла Дума, когда принимала закон «О продаже земли».

– А на хер вам шматок поросячьего сала!.. При спуске на воду перекосит корабль!.. Перед батюшкой-царем отвечать!.. – эти слова произнес старый шкипер из Роттердама, принимавший готовый фрегат.

Поморы призадумались, потерли шеи, поскребли затылки, отвязали Счастливчика и кинули на песок.

Голландский шкипер подобрал его, оттащил подальше от голодных, рыскающих по берегу собак, и родным голосом Березовского, не ставшего снимать напудренный пышный парик, произнес:

– Простите им рыбий жир… Конечно, не шоколад, зато хорошо от рахита… – и удалился, где уже скрипела и дымила сходящая на воду блистательная сорокапушечная громада.

Недолго Счастливчик пролежал на песке без дела. Его окружила шумная толпа разодетых прекрасных женщин: широкие кринолины, узкие костяные корсеты, пышные, стиснутые вырезами груди, завитые локоны, венские кружева, английский атлас, французский бархат, драгоценные украшения, вкуснейшие благовония, которыми дамы то и дело обрызгивали себя из маленьких стеклянных флакончиков.

– Ах какая забавная механическая кукла!.. Видимо, изделие искусного мастера Краузе, что недавно утонул в Фонтанке…

– Изрядно смердит…

– Ах, это ничего… Мы его живо отмоем… Покуда наши мужья жрут водку и курят табак с этим несносным Лефортом, кукла механика Краузе будет нам невольной отрадой…

С этими словами прекрасные дамы повлекли Счастливчика в баню. Они сбросили с себя шелка и атлас, стянули пикантные кружавчики и полупрозрачные нижние юбки. И Счастливчик оказался среди пышной сдобы, плещущей белизны, мягких, колеблемых грудей, подрумяненных ягодиц, страстно вздыхавших животов, упавших на полные плечи распущенных волос, обилия темных и золотистых зверьков, свернувшихся у входа в невидимые норки. Проказницы и кокетки повлекли Счастливчика в парную, кинули на влажные теплые доски, стали окатывать ковшами кипятка, повизгивая и отскакивая от огненных брызг, плескали на раскаленные камни ковшики влаги и совали Счастливчика в шипящий взрыв пара, зажимали между розовых колен и терли что есть силы мочалкой, охаживали березовыми вениками, поворачивая с живота на спину, водя от пяток до макушки обжигающим шелестящим ворохом, делали массаж. Одни нежно пощипывали, другие, наклонясь, вели вдоль спины повисшими, литыми грудями, третьи начинали щекотать, доводя до колик. А одна баловница-фрейлина разлеглась, разметалась на дубовой полке, посадила Счастливчика себе на живот и стала его подбрасывать, так что несчастный издал металлический хруст, будто и впрямь был сконструирован немецким механиком и теперь в нем лопнула какая-то хрупкая пружинка.

– Бабы, он чист как сапфир и пахнет можжевельником… Давайте его по очереди оприходовать… Первая, как водится, графиня Толстая… Вторая – княгиня Меньшикова… А уж я, Опраксина, в третий черед…

Они стали серьезными, насупились, выстроились в длинную очередь и были недалеки от исполнения своих намерений.

Но банная дверь растворилась, и в облаке пара возник гофмейстер двора Его Императорского Величества:

– Что надумали, суки!.. А вот я вас сейчас всех в смолу да в перья!.. Давно в Петербурге не видывали этаких кур!..

Женщины с визгом выбегали из парной, торопливо облачались в придворные наряды, втыкали в волосы костяные гребни, хватали веера и, обмахиваясь, чинно шли по набережной, делая вид, что обсуждают придворные новости.

Гофмейстер, оказавшийся Березовским, кинул Счастливчику белые порты и рубаху, липовые крестьянские лапти:

– Конечно, не от Версаче, но в вашем положении выбирать не приходится…

В таком облачении он и попал в «гнездо птенцов петровых», крепко накуренных и наспиртованных, находившихся на грани буйной ссоры. «Здесь были все – и Шереметьев благородный, и Брюс, и Боун, и Репнин, и счастья баловень безродный, полудержавный властелин», и, конечно же, Шафиров, и Толстой, и Небольсин, и арап Петра Первого, чернолицый Ганнибал, ссорились и бранились, разделившись на питерских «чекистов» и московских «волошинцев», решали, следует ли применять к мятежным стрельцам смертную казнь или воздержаться от оной перед вступлением в Совет Европы.

– Вот он, стрелец поганый! – указал на Счастливчика Шереметьев благородный. – Казнить его!.. Сам ему на плахе башку отрублю как кочету!..

– Может, лучше повесить? – засомневался полудержавный властелин. – Больно хорошо висят стрельцы. Солнышко их иссушит, и они как флаги трепещут…

– Я бы его по горло в землю зарыл и рядом кружку воды поставил… Знал бы, шельма, как бунтовать, – заметил Репнин, большой любитель земляных работ.

Все это были «чекисты». «Волошинцы», выходцы из Европы, судили иначе.

– Дать ему сто плетей, – высказался Брюс. – Мы ему дадим плетей, а Европа нам даст технологии. Мы в них крайне нуждаемся…

– Не стал бы его казнить… Яйца отрезать, и все… Попробуй-ка побунтуй без яиц… – сказал Ганнибал.

– Казна пуста, господа! За десять гульденов продадим его в Амстердамский зоопарк, где давно ждут зверя русских лесов… – произнес Шафиров.

Все заорали, повскакали с мест. Небольсин выстрелил в потолок из пистолета. Толстой пошел на Счастливчика с топором. Не ведомо, как бы все разрешилось, если бы не появился прихрамывающий от подагры Лефорт. Парик его был сбит. Морщинистое лицо покрывала желтизна. Из трубки сыпался огонь.