Книга Легенда о сепаратном мире. Канун революции - Сергей Петрович Мельгунов

bien une messe”, – это оказалось бесполезным, так как я заметил, что Государь чувствует себя не совсем хорошо, я не старался продолжить разговор».

III. «Марксистская» концепция

Почти одновременно с Милюковым в эмигрантской печати выступил Ленин, в сущности опиравшийся на ту же бернскую информацию. В статье «О сепаратном мире» («Соц. Дем.» 6 ноября) и более поздней «Поворот в мировой политике» (31 января) лидер левых циммервальдцев не искал корней измены «придворной шайки» и самого «царизма» – он стремился раскрыть те объективные причины, которые намечали во «всемирной политике» поворот от «империалистического союза России с Англией против Германии к не менее империалистическому союзу России с Германией против Англии». Основная причина лежала, по его мнению, в экономике – в отсталости ресурсов страны, «чем больше вырисовывались для царизма фактическая военная невозможность вернуть Польшу, завоевать Константинополь, сломить железный германский фронт, – тем более вынуждался царизм к заключению сепаратного мира с Германией». Впоследствии историки марксисты из большевистской фракции еще сильнее нажали педаль. Для Покровского уже было несомненно, что «хозяйство страны валилось в пропасть», и для того, «чтобы остановить падение, нужно было заключить мир». (Из предисловия к печатанию записки Родзянко, представленной Царю накануне революции.) Выученики же самого Покровского из «исторического семинария Института красной профессуры» готовы признать, что «царизм» даже объективнее оценивал обстановку, чем «буржуазия», – он «рассчитывал точнее», чем Милюков и Гучков. Поняв, что русский империализм исчерпал свои ресурсы, самодержавие «резко повернуло свою политику в сторону заключения сепаратного мира с Германией».

Оставим в стороне слишком сложный вопрос о намечавшемся будто бы в конце 1916 года повороте во «всемирной политике» и о готовности «царской России» заключить союз с «юнкерской Германией», т.е. разрешение Николаем II в силу неудачной войны десятилетиями стоявшей перед властью проблемы – и разрешение притом не в духе «завета», полученного от Александра III. Кто реалистичнее оценивал положение, либеральные ли экономисты, составлявшие для председателя Думы его всеподданнейшую записку и видевшие «катастрофичность и трагичность положения России» не столько в истощении экономических ресурсов страны, сколько в дезорганизации духа и отсутствии доверия между властью и обществом391, или их антагонисты из левого социалистического лагеря? Одно можно сказать с определенностью: экономисты из ленинской фаланги приписывали свои собственные мысли «царизму», и поскольку последний сливался с верховной властью, у его представителей не могла создаться та психология, которая как бы неизбежно толкала на путь заключения сепаратного мира. Родоначальник большевистской историографии слишком часто свои отвлеченные схемы склонен был признавать за схемы исторические, т.е. вытекающими из анализа конкретных фактов. Раз существовали «объективные» условия, то «не может подлежать сомнению, что переговоры о сепаратном мире между Германией и Россией действительно велись». На деле Ленин, подобно Милюкову, без критики уверовал в сообщение «Berner Tagewacht», подтвержденное, как поспешил заявить гриммовский орган в ответ на официальное опровержение местного русского посольства, «положительными сведениями», которые имеются по этому поводу в «торговых кругах Швейцарии и России…»

Схема Ленина получила дальнейшее развитие и обоснование в советской литературе, попытавшейся современную легенду превратить в историческую действительность. Молодых марксистских историков, прошедших большевистскую «школу Покровского», естественно, не могла удовлетворить слишком упрощенная схема, порожденная настроением военного времени и связанная с представлением о германофильских симпатиях «немки» на русском престоле, которая возглавляла немецкую партию при Дворе. Не удовлетворяла их вполне и рожденная той же элементарной психологией легенда об «измене» придворной клики, испуганной призраком грядущей революции, – легенда, легко подхваченная в свое время западноевропейскими дипломатическими кругами. Историки, разделяющие вульгаризованные теории «экономического материализма», и в силу этого распределяющие довольно упрощенно общественно-политические взгляды только по экономическим категориям, пытались подвести под пропаганду сепаратного мира более широкую социальную базу, нежели та, которую представляет узкий круг придворной знати, примыкавший ко взглядам петербургского «Cour de Potsdam». Однако зерно истины, лежащее в признании объективного факта возможной зависимости отношений некоторых общественных групп к войне от существовавших экономических отношений, тонет у этих историков в груде догматических построений, слишком часто совершенно не считающихся с реально существующей действительностью, не говоря уже о невозможности конкретную людскую психологию со всеми ее сложными перипетиями уложить на прокрустово ложе экономических выкладок.

В результате они сами запутываются в противоречиях своих логических построений. Теза о «дуэли двух капиталов» – так называемого промышленного, который втягивается в войну, и торгово-финансового, обнаруживающего пацифистские тенденции, не выдерживает прикосновения критики. При современной структуре экономического мира финансовый капитал оказывается неразрывно связанным с промышленным, и приходится делать оговорку о пацифистских тенденциях международных банковских сфер постольку, поскольку они не связаны с металлургической промышленностью. Русская действительность открывала иную тенденцию – идею мира советские историки прощупывали как раз среди представителей синдицированной металлургии. Действительность надлежало подогнать под догму и сделать вторую оговорку, что наступил момент, когда металлургическим синдикатчикам война перестала приносить колоссальные экономические выгоды, и надо было думать, как пушки вновь перелить на орало. Отсюда их пацифизм. С другой стороны, нельзя было скинуть с исторических счетов тот факт, что поместный класс – дворянская опора монархии – шел во время войны, в значительной, по крайней мере, пропорции, за либерально-империалистической буржуазией, представленной в Думе «прогрессивным блоком»; недаром А. Ф., желая роспуска оппозиционной в своем большинстве Гос. Думы, писала мужу: «вели им разъезжаться по деревням и следить за ходом полевых работ» (9 июля 1916 г.). Попытка примирить явно и выпукло выступающие противоречия приводит к новой ограничительной оговорке: пацифистски-реакционные группы, приближающиеся в России к власти в течение войны и подготовлявшие сепаратный мир, который знаменовал собой политическую перестраховку на Германию, представляли собой объединение банковского синдиката, опирающегося на металлургическую промышленность, с аграриями, т.е. помещиками-феодалами. Правда, владельцам земельных латифундий выгодны были свободные проливы, т.е. главный «приз» войны, но затяжка военных операций, связанных с закрытием свободного вывоза хлеба, била по карману «торговый капитал, воплощаемый высшим дворянством», и т.д.

Не наша задача быть зодчим при этой нестройной политико-экономической архитектуре, выравнивать фундамент и распутывать клубок противоречий. И все дальнейшие сведения о предположениях, мнимых или действительных, касавшихся подготовки сепаратного мира, мы будем рассматривать в прежнем ограничительном порядке.

Глава одиннадцатая. На распутье

I. «Тяжелые дни»

1.