Книга Олимпио, или Жизнь Виктора Гюго - Андре Моруа

Подле этой эпической наковальни протекала обычная жизнь маленького города. В понедельник приходил обедать Шарль Рибейроль; каждый вторник – горбун Энне де Кеслер; в среду мужчины отправлялись обедать к Жюльетте Друэ; в четверг – чай у госпожи Дювердье; в пятницу – чай у мадемуазель Аликс; в субботу – в гостиной госпожи Гюго – «сидр и грандиозная выставка модных платьев». В воскресенье в «Отвиль-Хауз» воцарялась гробовая тишина. Служанка Констанция уходила из дома (Оливия, вдова солдата, получила расчет); Шунья, собака Огюста Вакери, принимала возлюбленного; куры кудахтали; Адель вышивала либо писала сестре, Жюли Шене, письма истой пансионерки, трогательные и наивные, в которых встречались неожиданные обороты. Пятидесятилетняя госпожа Гюго так и осталась Аделью Фуше, великим событием для нее являлось то обстоятельство, что ее дядюшка, господин Асселин, переселился с правого берега Сены в квартал Терн. Это он-то, постоянный житель Сен-Жерменского предместья! «Если когда-либо я вернусь, все кончено, я ничего не пойму в Париже. Разыскивать моего дядю в квартале Терн! Кто бы мог подумать!..»

Толстяк Шарль трудился над фантастической сказкой о всемирной душе, героиней которой являлась капля воды. Сюжет опасный. Шарлю Гюго исполнилось тридцать лет, в нем угадывался темперамент его деда – сангвиника, отличавшегося чрезмерной чувственностью, а он жаловался на одиночество, на безденежье и на гернсийских девиц. Франсуа-Виктор предпринял перевод всего Шекспира и с честью выполнял эту грандиозную задачу; он вдоль и поперек исходил маленький остров, оставаясь пленником пустого кармана, и ему надоело это развлечение. «Тяжко совершать прогулки с лордом Сплином и леди Ностальгией… Увы! Увы! Мы опускаемся, дорогой друг! При всем своем мужестве, мы все же становимся провинциалами. Вот и зима, туманы. На шесть месяцев мы станем узниками чана с водой…» Самого Гюго испытания не страшили. Он носил в голове сотни замыслов, будущих шедевров, и совершал прогулки в любую погоду без шапки, в плаще и с палкой. Жизнь на Гернси была невыносима только для троих его детей, которые жестоко скучали. В 1856 году Деде страдала тяжелой невралгией, и врачи запретили ей заниматься даже музыкой. Что касается Вакери, то он поговаривал о возвращении во Францию; для того чтобы удержать его, хозяин дома отказался брать пятьдесят франков со своего друга, которые тот ежемесячно платил им за свое содержание.

Гюго любил свою семью, но он «думал об их благе». Такая любовь не отличается снисходительностью, и она их угнетала. 1858 год стал годом восстания. 16 апреля обе Адели отбыли в Париж, с разрешением прожить там два месяца, и растянули свою отлучку до четырех месяцев. Для того чтобы получить на это деньги и позволение, госпожа Гюго проявила твердость характера – в письмах, разумеется: «Я люблю тебя и принадлежу тебе, мой дорогой друг. Мне не хотелось бы огорчать тебя. Поговорим по-хорошему. Ты избрал в качестве приюта остров Джерси; я отправилась с тобой туда. Когда жить на Джерси стало невозможно, ты переехал на Гернси, не спросив меня: „Подходит ли тебе это место?“ Я безропотно последовала за тобой. Ты окончательно обосновался на Гернси, купил себе дом. По поводу этой покупки ты не посоветовался со мной. Я последовала за тобой и в этот дом. Я подчиняюсь тебе во всем, но не могу же я быть полной рабой…» Смысл письма Виктор Гюго коротко выразил в своей записной книжке строкой александрийского стиха: «Да, этот дом – он твой. Ты будешь там один». Госпожа Гюго заработала немного денег, продав Этцелю свою будущую книгу и записки, и твердо решила истратить их на поездку с бедной Деде, охваченной безграничным отчаянием.

Записная книжка Виктора Гюго, 16 января 1858 года: «Моя жена и дочь уехали в Париж в 9 часов 20 минут утра. Они отправились через Саутгемптон и Гавр. Тоска…» Шарль также просил пощады. Адель – Виктору Гюго: «Дорогой друг, позавчера Шарль мне сказал: „Я очень люблю папу, больше всего боюсь его огорчить, но я хотел бы, чтоб он понял, как мне необходимо переменить обстановку. Всю зиму я работал, чтобы дать себе потом эту передышку. У меня есть деньги, я могу оплатить свое путешествие, но мне будет очень горько, если то, что доставит мне удовольствие, окажется неудовольствием для отца“…»

Жаловалась иногда и Жюльетта. Гюго запретил ей купить себе новую шляпку для пасхального воскресенья, когда, согласно традиции, все жительницы Гернси выставляли напоказ «воинственный и победоносный головной убор»; она обвиняла своего властелина в скаредности, так как он отказался переплести ее памятный альбом, который за четверть века совершенно растрепался. Потом она смиренно просила прощения за свои «сумасбродные желания»: «В другой раз я постараюсь не беспокоить тебя бессмысленными просьбами. Обещаю всецело полагаться на тебя, даже в тех случаях, когда речь идет о вещах для меня очень важных, как в прошлый раз, когда мне захотелось переплести мой любимый, бесценный альбом…» Надо прямо сказать: только потому, что его собственная жизнь была плодотворной и кипучей, Гюго считал, что и другим должно быть отрадно в лучах его славы.

В мае обе Адели возвратились, и очень вовремя, так как в июне, впервые в своей жизни, Виктор Гюго серьезно заболел. В течение нескольких недель его жизнь была в опасности из-за карбункула.

Шарль Гюго – Этцелю, 22 июля 1858 года: «Отец три недели сильно страдает из-за нарыва, который вот уже десять дней приковывает его к постели. Из-за этого он не может ответить на твое письмо. Страдания были мучительны, и лишь теперь ему становится лучше. Затвердение осложнилось двумя абсцессами. Пришлось сделать операцию, которая избавила от нагноения. Рана огромная и расположена на спине, так что она не позволяла ему, да и сейчас не позволяет, свободно двигаться…» У больного в спине была настоящая дыра, и потому он должен был все время лежать ничком. Измученный жаром, он сочинил стихи: «Я слышал по ночам, как бьется кровь в ушах». Бедняжка Жюльетта, которая в силу морального кодекса «Отвиль-Хауз» не смела навещать его, провела три ужасные недели. Она посылала ему то, что могла придумать: свежие яйца, записки, корпию, цветы, виноград, свою Сюзанну, три ягоды садовой земляники, еще остававшиеся на грядке. «Мой бедный, обожаемый, как бы я хотела быть сейчас твоей служанкой и все делать для тебя, не докучая твоей семье… О, почему твоя жена, святая женщина, не может заглянуть в глубины моей совести и сердца? Тогда она не сердилась бы за эту помощь, а была бы растрогана и прониклась бы благодарностью…» Наконец он появился на балконе, и Жюльетта увидела его: «Бедный мой, любимый мой, даже издали заметно, как ты исстрадался! Твое удивительное, благородное лицо осунулось и показалось мне таким бледным, что я испугалась, не потерял ли ты сознание, выйдя на балкон! Надеюсь, тебе не повредит, что ты вышел и долго стоял на своей голубятне. Бедненький мой! Выздоравливай поскорее».

Весь конец 1858 года изгнанниками все больше овладевали тоска и усталость. Время так тянулось, жизнь была так уныла. Франсуа-Виктор Гюго – своему другу: «Вы не можете себе представить, как тоскливо сейчас в „Отвиль-Хауз“… Боюсь, как бы маленькая тесная семья изгнанников на этот раз не распалась. Во всяком случае, мы переживаем мрачный период изгнания, и я не вижу конца пути…» Вакери, не выдержав, возвратился в Вилькье, оставив в изгнании свою кошку Муш. Виктор Гюго – Луизе Бертен: «Мне хотелось бы, чтобы моя семья возвратилась, довольно того, что я один буду тут, исполняя свой долг и жертвуя собой. Но они не пожелали оставить меня. Мои дети предпочли не расставаться со мной, как я предпочел не расставаться со свободой. Шарло, Тото, Деде окрепли духом. Они приняли одиночество и изгнание и сохраняют безмятежное спокойствие».