Книга Религия бешеных - Екатерина Рысь

…Кукольный театр… Я наконец-то поняла, что все это больше всего напоминает. Сказку про Буратино. Карабас-Барабас в ней был такой, что рядом с ним сказочный прощелыга должен вешаться на бороде. Лучший друг Дуремар… Какая разница, на чем делать деньги, на пиявках — или порнографии? И оба ищут свой Золотой ключик… Пьеро? Нет повести печальнее на свете, чем повесть о Пьеро, моем поэте… Мальвина? В самую точку. Ее цепной пудель Артемон… Папа Карло, отец народов, — это вообще трагедия. И дальше по тексту. Плюс восемьсот статистов. И все — на нитках.

А я, похоже, по цинизму приближаюсь к Буратино. Не согласившемуся на нарисованный очаг — и так и не ставшему актером кукольного театра…

А по степени «проходимости» — к лисе Алисе…

— Девушка, а вы откуда?..

Меня грубо оторвали от глубокого погружения в недра банки. Я медленно переместила немигающий взгляд и остановила его на говорившем.

…Как ты меня назвал? Это я, что ли, девушка? Это я, что ли, девушка… для тебя? Молодой человек… Я старше тебя лет на дюжину. И если ты настолько глуп и неопытен, что рискнул первым лезть с левыми расспросами к старшему, занятому своими делами и еще ни разу в этой жизни не выказавшему желания контактировать с тобой… То для того, чтобы привлечь к себе внимание, существуют установленные формы. Например: «Разрешите обратиться». И разговаривать мы с тобой будем, только когда я тебе задам вопрос, а ты кинешься на него отвечать. И никак иначе…

Тьфу ты, черт. Бесполезно. Он же нацбол…

— Девушка? Вы откуда приехали? Вы москвичка? Вы московская активистка? Я вас на съезде видел…

…Откуда я? Откуда все берутся. С улицы зашла… Мне было уже интересно, сколько еще он сможет сыпать вопросами, прежде чем поймет, что не следовало этого начинать. Мне было все равно, куда положить окоченевший взгляд Рептилии. Не на банку, так на него. Разницы никакой…

…Исторически, по воле случая, так получилось, что я оказалась именно по эту сторону баррикад. Просто забрела сюда — и уже не было времени и возможности все переигрывать. Весь спектакль я просмотрела со своего места в последнем ряду партера — согласно купленных билетов. Хотя, будь во мне чуть больше драйва, не дрейфуй я совсем уж бесцельно и расслабленно… Я бы свивала сейчас кольца вокруг совсем другого героя пьесы, прищелкивая погремушкой на хвосте. В этой жизни я выбираю Жизнь. Лозунг: «Да, Смерть!» — для дураков, которые повелись. Роль добровольной образцово-показательной жертвы выбирают себе, похоже, не самые сильные люди. Зачем мне Пьеро, когда есть живой Карабас-Барабас?

Это просто из области человеческих предпочтений. Я люблю, когда поступают дерзко и жестоко. Именно это я называю: красиво. Когда правило: никаких правил. Когда главное — выиграть, и плевать уже как. Можешь? Делай. И — честь тебе и хвала. Чего оглядываться-то? И главное — на кого?!

В истории про «ночь длинных ножей» я всегда была на стороне Гитлера. Хоть мне и было смертельно жалко Рема. Он ведь был за идею. За «вторую революцию»… За настоящий национал, блин, социализм… Говорят, Гитлер столько сил угробил, доказывая денежным мешкам, что «социализм» в его программе — не более чем очаг, нарисованный на холсте. И видимо, сумел убедить, если бабла хватало на… А потом — вообще на все стало хватать. Партийная политика состояла лишь в том, чтобы беспрекословно следовать слову Вождя. Ни больше ни меньше…

А у Рема самого было в руках слишком много власти. А он хотел — еще больше. Он отказывался быть марионеткой. Свое собственное войско бунтовало против отца-основателя-главнокомандующего. И для Гитлера это стало непозволительно опасно…

Я к тому: как бы теперь самой не угодить под раздачу вместе со всеми этими ремами…

Ни разу я не Ева Браун. Я, может быть, в чем-то Лени Рифеншталь. Хотя она, личный режиссер Гитлера, воспевала победителя. А был ли личный биограф у Рема?

Вот у гауляйтера Северной Германии Грегора Штрассера, когда он еще в 1925 году начал свой тихий бунт, был верный соратник — блестящий журналист и оратор Йозеф Геббельс. Со своим даром пропагандиста он составил в партии конкуренцию самому Гитлеру… К ужасу Гитлера, Штрассер принял слово «социализм» в национал-социализме всерьез. Он хотел отождествить партию с немецким пролетариатом, отвергая при этом международный коммунизм. На пару с Геббельсом они предполагали, что нацизм и коммунизм могут каким-то образом объединиться в германский национализм. Публично заверяли немецких коммунистов, что эти понятия «не настоящие враги». Хотели расширить идеологическое содержание в партийной программе, выделить социалистические цели. Они считали, что партийная доктрина важнее, нежели ее лидер.

Этого одного было достаточно, чтобы встать на путь конфронтации с Гитлером.

Назревающий бунт начался тихо в конце лета 1925 года на собраниях северных гауляйтеров. Они создали комитет для выработки новой программы. Пересмотренная программа отличалась от «Двадцати пяти пунктов» скорее выразительностью, чем общим направлением. Она повторяла антисемитские требования и вместе с тем расширила и уточнила экономические разделы.

В то время левые партии выступили с требованием лишить собственности свергнутую монаршую семью. Штрассер и Геббельс поддержали. Для Гитлера же такой шаг был проклятием. Он искал поддержки консерваторов, изображая себя твердым антикоммунистом и надежным защитником частной собственности. Открытый раскол казался теперь неизбежным. 22 ноября 1925 года Штрассер собрал гауляйтеров Северной Германии на открытое собрание в Ганновере.

Геббельс тогда договорился до того, что даже заявил: «Я требую, чтобы мелкобуржуазный Адольф Гитлер был исключен из национал-социалистской партии!»

Гитлер шутя отмел все их претензии. Оставался невозмутимым в связи с зашедшим так далеко отступничеством. Для него вопросом был, как всегда, он сам. «Государство — это я!» Игнорирование любой части его программы по любой причине приравнивалось к измене как нацизму, так и ему самому как олицетворению нацизма. Он решил это продемонстрировать. В феврале 1926 года собрал съезд партийных лидеров, заполнил зал преданными гауляйтерами, на собрание прибыл подобно главе государства. В своей речи он не стал нападать непосредственно на бунтовщиков. Просто пункт за пунктом отверг все претензии. Штрассеру пришлось просить своих товарищей по мятежу вернуть проект программы, который он ранее им разослал.

Штрассера Гитлер полностью подчинил, никогда больше не позволяя ему продвинуться. С Геббельсом было иначе. В течение нескольких недель тот прошел удивительную трансформацию и стал самым ревностным помощником Гитлера. Геббельс был сокрушен поражением. Но фюрер быстро очаровал своего противника. Он лично звонил ему, просил выступить на собраниях, предлагал свой автомобиль. «Я люблю его, — признался Геббельс в своем дневнике в апреле. — Я преклоняюсь перед его политическим гением». Он был достаточно умен, чтобы зацепиться за единственную звезду на нацистском небосклоне. «С ним вы можете завоевать мир. Я с ним — до конца»…