Книга Рука Москвы. Записки начальника внешней разведки - Леонид Шебаршин

В кабинете сидят заместители начальника и начальники управлений ПГУ, в рядок с ними Вадим Викторович, как всегда, мужественно-элегантен. Мое место во главе стола свободно, предлагаю председателю занять его, он отказывается, сажусь сам.

Разговор только начался. Выступают по очереди разведчики, рассказывают, чем занимаются. Председатель не перебивает, изредка задает вопросы. В общем, все нормально. Мои коллеги внутренне насторожены, хотя говорят свободно, не мнутся и не заикаются. Кажется, с обеих сторон проявляется какое-то взаимное любопытство: так вот, дескать, вы какие!

Доходит очередь до Михаила Аркадьевича. Он добросовестно, своей обычной деловитой скороговоркой, довольно монотонно рассказывает об особенностях информационной службы, о том, как из ворохов информационных материалов приходится выбирать действительно ценное и интересное.

— Иначе говоря, «изводишь единого слова ради тысячи тонн словесной руды?..» — участливо перебивает Бакатин.

Какой-то черт дергает меня за язык.

— Пушкин? — громко интересуюсь я.

— Нет, Маяковский, — серьезно поясняет Бакатин.

Совещание продолжается около полутора часов. Председатель разобрался с разведкой, ему все ясно…

Нет ничего приятнее пыли из-под колес экипажа отъезжающего начальства.

Все это было несколько дней назад. С тех пор я слышу голос председателя только по телефону. Голос обычно раздраженный, с оттенком хронического недоумения, готовый вот-вот сорваться в истерику. Очень неприятно. Как у Щедрина: «Скажи, в чем я виноват, разреши тенета суспиции». Может быть, в том, что тридцать без малого лет прослужил в КГБ, или в том, что не защищал демократию вместе с миллионами честных людей на баррикадах у Белого дома? Или в том, что нет доказательств моего участия в заговоре? «Не дает ответа…»

Дел сегодня много. Во-первых, Комитет госбезопасности после обеда посетит государственный секретарь США Бейкер. Начальник ПГУ приглашен участвовать во встрече. Во-вторых, надо подготовиться к выступлению на заседании парламентской комиссии по расследованию деятельности КГБ во время августовских событий. Мандат комиссии несколько расплывчат, и в ее задачу входит выработка рекомендаций по реформированию КГБ.

Громкий звонок. Бакатин:

— Что у вас там по перебежчикам?

— Пограничники говорят, что все спокойно…

— Я без вас знаю, что говорят пограничники! Что известно разведке?

— Пока ничего. Как только получу ответы из резидентур, сразу сообщу. Уверен, что имеем дело с дезинформацией.

Неодобрительный звук, и трубка молчит.

Мне очень хочется, чтобы мой кабинет прослушивался, чтобы начальство услышало, что действительно думает о нем его заместитель.

Стыдно, я теряю чувство меры. Бакатин — только печальный эпизод, вполне возможно, что он не хуже других, хотя сама эта мысль нагоняет тоску. Рассыпался мир, исчезло государство, в верности которому я клялся. Что такое бывший секретарь обкома на фоне апокалипсиса? И что ты сам? Не опошляй трагедию обывательским фарсом!

Сейчас можно перекинуться на сторону новых ценностей. Подумаешь, какое дело — всего-навсего соскрести ярлык чекиста. Беда-то в том, что это давным-давно не ярлык, но часть моей души и моего тела. Можно отодрать его с кровью, прирастить новый — мы не из благородных. Но пройдет немного времени, и меня заставят срывать, соскабливать новый ярлык и привесят очередную наклейку. Бывшие партийные работники уже пошли в церковь, на всякий случай молятся Богу. Похоже, они всю жизнь верили в Бога, только боялись себе подобных больше, чем Божьего гнева, и нас, простаков, морочили воинствующим партийным атеизмом. Неужели они всерьез рассчитывают, что Господь, если он есть и если он уделяет хоть капельку внимания земным делам, простит им их былые и нынешние прегрешения?

Что касается меня, товарищи или господа (черт вас разберет с вашей лукавой переменчивостью), то я не собираюсь менять ни ярлык, ни душу. Я — русский человек и, следовательно, ни предавать веру, ни рассчитывать на легкую жизнь не должен.

Вновь, кажется, теряю чувство меры. Надо успокоиться. Стакан чая, сигарета, десять шагов по ковру туда, десять обратно… Со стены смотрит на меня с укоризной Феликс Эдмундович Дзержинский. Я перед ним виноват. Оказавшись временно в кресле председателя КГБ, 22 августа я наблюдал публичную казнь его монумента на Лубянской площади и не вмешался, не разорвал на себе рубашку, не пошел на ликующую, одержимую злобной радостью толпу. Ищу себе оправдания, кривлю душой, мысленно обращаюсь к толпе: «Святая простота…» Феликс Эдмундович оказался в одиночестве. В середине дня 19 августа, когда ход событий был еще непредсказуем, я исполнил зарок и снял со стены портрет Горбачева. Каюсь, поколебавшись немного, снял и Ленина с Андроповым. На всякий случай… В демократию я верю, не верю «демократам».

Распорядок обычный. Доклад информации. Материалы для спокойных умов и, следовательно, восприняты не будут.

— Ничего, Михаил Аркадьевич, не огорчайтесь. Жизнь еще будет преподносить нам сюрпризы.

— Я и не огорчаюсь…

— В этом случае, коллега, прошу вас: поднимите повыше нос! Переживем!

Михаил Аркадьевич уходит несколько бодрее, чем вошел.

«…Откупори шампанского бутылку иль перечти «Женитьбу Фигаро»…» Где ты, воля?

Приглашаю Вадима Алексеевича пообедать. Погода ясная и теплая, березки и клены тронуты осенним золотом. Политические и административные бури бушуют над разведкой, а здесь, в Ясеневе, невозмутимо вычерчиваются на фоне голубого неба строгие контуры зданий, подметены дорожки, пострижены лужайки. Почему-то это вызвало раздражение Бакатина: «В стране творится черт знает что, а у вас здесь газончики…» И добавил: «Теперь вижу, что если КГБ — государство в государстве, то разведка — это государство в КГБ».

Все, кажется, как было и месяц, и год, и два назад. Памятник Ленину, пруд, купы деревьев, красная полоса, подчеркивающая шеренгу флагштоков. С красной полосы, однако, исчезли слова «Имя и дело Ленина будут жить вечно», на деревянном штакетнике остались только контуры букв. Трудно сказать, заметили ли сотрудники исчезновение надписи. Ни вопросов, ни протестов не было.

В столовой тоже есть изменения, и они, пожалуй, столь же многозначительны, как смена лозунгов. Скромный обед стоит двадцать рублей, выбор беднеет. Тревожно то, что очереди в столовых исчезли, — многие сотрудники, особенно многодетные, уже не могут позволить себе роскоши пообедать, приносят бутерброды из дома. Стыдно смотреть людям в глаза: мы, начальники, не в состоянии обеспечить своим офицерам сносный уровень жизни. Несколько десятков семей мыкаются по Москве без своей крыши над головой, ютятся у родственников, снимают квартиры за совершенно непосильные для них деньги. Разведка набирала оперативных сотрудников по всей стране — самых талантливых, преданных, увлеченных, сорвала их с мест и теперь не может обеспечить обещанным жильем.