Книга Вот я - Джонатан Сафран Фоер

— Израиль не мой дом, Тамир.

— Это только потому, что он еще не разрушен.

— Нет, это потому, что мой дом не там.

— Но мой — там, — сказал Тамир, и тут Джейкоб увидел Джулию. Он увидел мольбу, которой не умел заметить, пока дом Джулии еще можно было спасти. Джейкоб осознал собственную слепоту.

— Тамир, ты…

Но слова не складывались, потому что не было мысли, которую им предстояло нести. Но и все равно — Тамир уже не слушал. Низко наклонившись, он набирал текст в телефоне. Ривке? Ноаму? Джейкоб не спрашивал, он чувствовал, что не должен там быть.

А должен быть в пустой комнате и там набирать в телефоне: ты умоляешь трахнуть твою тугую мандешку, но ты этого еще не заслужила.

Его местом была пустая комната, где та же самая рука прижимала к уху другой телефон, чтобы ему, и только ему было слышно: "Слепые могут видеть. Это правда. Издавая щелкающие звуки, не раскрывая рта, они ориентируются по эху, отраженному ближайшими предметами. Таким способом слепые могут прогуливаться по пересеченной местности, двигаться по городским улицам и даже ездить на велосипеде. Но зрение ли это? Сканирование мозга таких людей показывает, что при эхолокации активны те же зрительные центры в мозгу, что и у зрячих людей; просто слепые видят ушами, а не глазами".

Его местом была пустая комната, где он мог читать в телефоне: на уикенд мой муж с детьми уедет, приходи и трахни меня по-настоящему.

Его местом была пустая комната, где он слушал: "Почему же не становится больше слепых велосипедистов? Согласно Дэвиду Спеллману, знаменитому педагогу по эхолокации, это потому, что лишь немногие обладают достаточной свободой, чтобы этому научиться". — "Редкий родитель, может, один из ста, или даже меньше, способен смотреть, как его слепой ребенок приближается к перекрестку, и не схватить его за руку. Из любви они ограждают его от опасностей, но тем самым они ограждают его и от зрения. Когда я учу детей ездить на велосипеде, они неизбежно падают, точно так же, как и зрячие дети. Но родители незрячих почти всегда делают из этого вывод, что я слишком многого требую от их ребенка, и они спешат его защитить. Чем больше родители хотят, чтобы ребенок видел, тем менее возможным они это делают, потому что помехой становится любовь". — "Как же вам удалось это преодолеть и научиться?" — "Отец умер до моего рождения, а мать работала на трех работах. Я научился видеть из-за отсутствия любви".

За ту же цену

Тамир отправился наверх, а Джейкоб на диване пытался прокрутить в памяти последние несколько мгновений, последние два часа и последние две недели, последние тринадцать, и шестнадцать, и сорок два года. Что произошло?

Тамир говорил, что Джейкоб ни ради чего не стал бы умирать. Даже если это правда, какое это имеет значение? Что безоговорочно хорошего в столь безоговорочной самоотверженности? А чем плохо зарабатывать достаточно неплохие деньги, есть достаточно хорошую еду, жить во вполне приличном доме и стараться быть настолько нравственным и творческим, насколько позволяют обстоятельства? Он пытался, он всякий раз немного недотягивал, но что было эталоном? Он обеспечивал своей семье достаточно безбедную жизнь. Казалось, что жизнь дается один раз, должна быть лучше, чем просто безбедной, но сколько попыток обрести большее кончались потерей всего?

Много лет назад, когда они с Джулией еще показывали друг другу свою работу, Джулия как-то спустилась к нему, держа в руках по кружке чая, и спросила, как движется дело.

Джейкоб откинулся на спинку кресла и сказал:

— Ну, далеко не так хорошо, как могло бы быть, но, думаю, ровно настолько хорошо, насколько я сейчас могу сделать.

— Ну тогда так хорошо, как только и может быть.

— Нет, — возразил Джейкоб. — Могло бы быть намного лучше.

— Но как? Если бы писал кто-то другой? Если бы ты писал в другой момент жизни? Тогда бы мы говорили о другой работе.

— Если бы я лучше умел писать.

— Но ты не можешь лучше, — сказала Джулия, ставя чай ему на стол. — Ты пишешь всего лишь отлично.

При всем том, чего он не мог дать Джулии, он давал ей многое. Он не был большим писателем, но работал упорно (достаточно), и его увлекали (достаточно) собственные сюжеты. Признать, что тебе сложно, — это не слабость. Сделать шаг назад — не отступление. Он не зря завидовал завывающим мужчинам на молитвенных ковриках в Куполе Скалы, но может быть, он ошибался, видя в их истовом рвении отражение собственной экзистенциальной апатии. Агностицизм требует не меньшей самоотдачи, чем религиозный фундаментализм, и может быть, Джейкоб сам разрушил то, что любил, не в силах увидеть совершенство достаточно хорошего.

Он позвонил Джулии на мобильный. Она не ответила. Было два часа ночи, но не было такого времени дня в эти дни, когда бы она ответила на его звонок.

Привет, вы позвонили Джулии…

Но она увидит, что он звонил.

После гудка он сказал:

— Это я. Не знаю, смотришь ли ты новости, но какие-то фанатики подожгли Купол Скалы или пытались поджечь. Еврейские экстремисты. Думаю, у них получилось, формально. Пожар был очень небольшой. Но шум, ты понимаешь, поднялся великий. В общем, ты можешь посмотреть. Или прочесть об этом. Я даже не знаю, где ты. Где ты? Короче говоря…

Его время истекло, и связь прервалась. Он позвонил опять.

Привет, вы позвонили Джулии…

— Меня отрубили. Не знаю, сколько записалось, но я говорил, что Ближний Восток взорвался, Тамир в полной истерике, и он хочет, чтобы я отвез его в посольство, прямо сейчас, в два часа ночи, и попробовать как-то улететь в Израиль. И тут такая штука, он говорит, я должен ехать с ним. Я сначала думал, он имеет в виду…

Связь прервалась. Он позвонил снова.

Привет, вы позвонили Джулии…

— Вот… Это я. Джейкоб. Разумеется. В общем, я сейчас говорил, что Тамир в панике, и я его везу в посольство — разбужу Сэма и скажу, что мы уезжаем и что ему придется…

Снова отбой. Допустимое время сообщения, казалось, ужималось с каждым разом. Он позвонил вновь.

— Джейкоб?

— Джулия?

— Который час?

— Я думал, у тебя телефон отключен.

— Что случилось?

— Ну, я в общем, надиктовал в сообщениях, но…

— Который час?

— Где-то два.

— Что такое, Джейкоб?

— Где ты?

— Джейкоб, для чего ты мне звонишь в два часа ночи?

— Потому что это важно.

— У детей все хорошо?

— Да, все хорошо. Но Израиль…

— Ничего не случилось?..

— Нет. С детьми нет. Они спят. Это с Израилем.