Книга David Bowie. Встречи и интервью - Шон Иган

— Могли ли бы вы в какой-то момент своей жизни выйти на сцену перед 20 000 человек и сказать то, что хотели сказать, без этой…

— Ну я всегда говорил им то, что хотел сказать.

— Но вы могли бы обратиться к ним без посредника?

— Без персонажа? Да, я в любом случае больше не сочиняю себе персонажей. В конце 70-х я пережил такое травматичное время, что это изменило мою траекторию. [В последнее время] я не занимался большими повествованиями. Правда, что-то в этом роде было на альбоме Outside. Просто мы с Брайаном [Ино] тогда задумали необычную вещь; мы хотели сделать что-то вроде манифеста для начала 90-х. По-моему, получилось в точку.

— Это один из моих любимых альбомов.

— Спасибо, очень приятно. Должен сказать, он очень понравился моим серьезным фэнам, которые действительно хорошо знают мои альбомы. Там была целая плеяда персонажей, и, если бы мне хватило мотивации и способности не отвлекаться, было бы здорово полнее развить этот проект. Мы тогда записали очень много музыки, и мне на самом деле хочется довести дело до конца и выпустить вторую и третью части. Название второй части было Contamination («Заражение»), и это очень точное слово. Было бы очень хорошо, если бы кто-нибудь сделал из этого материала трилогию для театра. Мне просто терпения не хватит. Возможно, Брайану хватило бы терпения.

— Это его работа — быть терпеливым с гениями.

— Ну, он и сам гений.

— Культуры, какой мы ее знали, — культуры, способной воздействовать на мир иначе, нежели просто бить по эмоциям, — по сути дела, больше нет…

— Да, это идея постмодернистов. Конец культуры. Я думаю, они скорее хотели сказать, что мы будем повторять на разные лады все то, что уже было сделано раньше. Я не уверен, что культура как таковая закончилась, но она не произведет ничего нового.

— Но интернет не умер.

— Для меня умер. (Хохочет.) Вы ничего не пробовали в последнее время покупать через интернет?

— Да, но это просто проблемы с кредитными картами. Если вы видели, что благодаря ему выходит на поверхность и становится доступным… у интернета есть подспудная способность к подрывному действию. Он позволяет высказываться людям, которые раньше и помыслить не могли, что их могут услышать двадцать, пятьдесят, тысяча человек.

— Да, да, конечно! Но в каком-то смысле в интернете тебя все так же не видно. Сейчас в интернете есть, наверное, миллион групп; а сколько из них вы случайно найдете?

— Верно.

— Не знаю, меня больше беспокоит, что в интернете можно найти так много всего — но, по-моему, люди этим толком не пользуются.

— Люди боятся некоторой информации.

— Да. Например, я большой энтузиаст сайта Truth-Out.com — по-моему, это фантастическая подборка эссе и статей о политике и международной ситуации. Это великолепная библиотека информации — что пишут в альтернативной прессе или в прессе других стран, и о чем здесь никто не говорит. Я знаю, что у этого сайта мало посетителей, и это очень досадно.

— Вернемся к вашей музыке; в нынешней ситуации вы явно занимаетесь ей исключительно ради удовольствия. Однако вы, наверное, заметили смену контекста. То есть в 77-м году существовала идея, что музыка может изменить мир, но сейчас рок-группы не имеют такой привилегии — менять мир. Вы не обескуражены этим?

— Хм… Я думаю, что в то время мы, несколько человек, работали с этим новым плюралистичным набором приемов, с пониманием жизни в духе Джорджа Стайнера, да? (Примечание: Стайнер в 1971 году выпустил книгу «В замке Синей Бороды. Заметки к новому определению понятия „культура“».) Но, как мне кажется, все другие быстро сориентировались тоже, и сейчас все так хорошо знают эти приемы, которые мы раньше щедро использовали, что теперь чувствуешь себя как будто лишним. Мне все еще нравится моя профессия. Но я думаю, что в ней нет большой необходимости… или вообще никакой необходимости нет. И я сейчас не делаю ничего принципиально иного, чем тогда. Но я делаю это из…

— Из любви к искусству.

— Да. Именно.

— Но когда вы смотрите даже на современное, концептуальное искусство, разве не трудно отделаться от ощущения тщетности?

— Да, конечно, трудно! Но мне кажется, лучше обратить эту тщетность в… скажем так — я думаю, что все становится тщетным, если верить в идею, что мы эволюционируем или должны эволюционировать. Ощущение тщетности появляется, если ты думаешь, что есть какая-то система, которую мы должны поддерживать. Какая-нибудь религия или философская система — что-то, чего мы должны держаться и считать, что она поможет нам в трудные времена, и тому подобное. Но я думаю, что если ты можешь принять тот факт — и это огромный шаг, — если ты можешь признать, что мы живем в абсолютном хаосе, то все уже не будет выглядеть тщетным. Все выглядит тщетным, только если ты веришь в эту великолепную структуру под названием «Бог», которую мы создали, и так далее. Не говорите мне, что вся система рушится: рушиться нечему. Все эти структуры мы создали сами для собственного выживания, вот и все. У нас есть только некий моральный кодекс, потому что в целом он помогает нам выживать. Его нам никто не даровал.

— Есть одна история…

— Знаю, слышал. (Смеется.)

— Бог нужен человечеству для надежды. Мы покупаем надежду за веру.

— Знаю. Это немного трагично, и, возможно, это нам мешает. Я думаю, мы сейчас переживаем — и люди начинают это чувствовать — какой-то переходный процесс. Мы отходим от всех этих старых структур, нравится нам это или нет; они все рассыпаются. И это не какой-то нравственный упадок. Просто так эволюционирует мир, так меняемся мы.

— Иногда мне кажется: вдруг наша задача — разрушить мир? Вдруг мы лишены способности этого не сделать?

— Я так не думаю. Я совсем не думаю, что мы разрушим мир. Я не такой пессимист. Я просто считаю, что мы переживаем переходный период, и в результате станем человечеством, которое признает, что в основе жизни лежит хаос. Признает, что мы существуем именно так. Мне кажется, сейчас мы на полпути от структур к теории хаоса. Можно буквально видеть, как идет эта эволюция.

— Но я не уверен, что наша планета это потянет. Она может просто не выжить при нашем прогрессе.

— Вот блин! (Смеется.)

— Но мы-то с вами уже давно умрем!

— Видите ли, я не буду рассказывать такое своей дочке. Я скажу ей, что у нее будет прекрасная жизнь, мы живем в потрясающем мире, и ей следует радостно встречать любой новый опыт… но осторожно. Понимаете, я должен так сказать. Мне очень важно вырабатывать в себе позитивный взгляд на мир. Потому что я делаю это уже не для себя, и я очень остро это сознаю. Я не могу позволить себе быть эгоистом. Мне очень, очень легко скатиться в депрессивное, нигилистское, мрачное жизнеощущение. Это мне всегда было слишком легко; и мне это сейчас просто не нужно. Это проявляется в том, что я пишу: только там я позволяю себе функционировать таким образом.