Книга Производственный роман (повес-с-ть) - Петер Эстерхази

Мастер тотчас же увидел Елку. И понял: она или ничего. Махонькое деревце издали, на прищур, и при ближайшем рассмотрении оказалось стройным, пропорции свидетельствовали о том, что деревце с душой, не недомерок какой-нибудь, была в нем осанистость, не горделивость, но этика; со скромным сознанием этого оно стояло одно-одинешенько, прислонившись к ограде, в объятиях угла. А рядом ни елки, ни души! Как удачно. Чуть поодаль происходило великое столпотворение. «Благотворительность — пиф-паф твою мать! — вызывала слезы на — отец, ну, а я-то когда встал! — глазах у присутствующих, то были благородные слезы умиления — вот свинья! постеснялись бы его возраста! — выражаясь изящным языком, как прекрасна благотворительность; и как немногие все-таки ею занимаются!» В связи с этим можно процитировать содержательный афоризм господина Марци: «Ты, ты скотина в человечьем обличье!» (Ибо как-то раз — «круг постепенно замыкается» — у господина Марци еще продолжалась утренняя сиеста, уж что-что, а сон ему необходим! в это время мастер, прокравшись в его комнату, с большой осторожностью! «не дай Бог занозить руку», погладил господина Марци по голени, умиленно прошептав: «Дубинушка моя стоеросовая!» Господин Марци вскочил; мастер долго потом еще дрожал от страха. Центральный нападающий, которого так многие любят и ненавидят, изрыгнул приведенный выше афоризм. Адресовав его мастеру.)

Вокруг Елки царила тишина. Мастер, поднеся к носу хвоинку, растер ее между пальцев, островок мира, символизируемый приятным ароматом и елкой, был Рождеством. Мастер решительно встал рядом с «обалденным уловом», не желая сдвинуться ни на шаг. Продавец, высокий, молодой парень со складным метром в руках, никак не хотел замечать человека. («Voila un homme!»[117]— воскликнул в разгар лета Президент того клуба, где мастер проходил испытание, после того как мастер покинул помещение; вот вам человек: и это самое главное, что можно сказать об Эстерхази! Он похож на человека.)

Он пытался поднимать длинный указательный палец, все впустую. Он изволил махать, как официанту; в этом, вероятно, и была ошибка. Но ведь оплата рано или поздно должна произойти, и, пробиваясь сквозь бурлящий человеческий котел, он толкался до тех пор, пока не очутился в задней части автобуса: он и его елка. Люди оглядывали его, кивали с улыбкой. «Признание!» И, как оказалось, накопленный таким образом запас признания вскоре пригодился.

«Что. Это?» — спросила, выдержав зловещую паузу, женщина. «Как что». — «Что это за чахлый, дегенеративный куст?» На губах у мастера уже появилась обида; дело в том, что в прошлом году Йожеф Веверка заявился с елкой под стать мачтовой сосне. «У нас тут что, парадный зал Парламента?» — спросил он в те стародавние времена красу-девицу. Но да ведь у красы-девицы в такие моменты мнение предвзятое. Но сейчас у мадам Гитти с головой было все в порядке, она разглядела психологическое состояние мастера. «Так ты хочешь уравнять ее в правах?… К твоему сведению, то дерево было просто стройняшечкой!»- «Еще бы. Отрубили от него 1,5 метра, а оно все еще стройняшечкой оставалось», — прокомментировал мастер, а сам в это время очень хитро развязывал шпагат, чтобы форма компенсировала в глазах жены размеры. «Посмотри, любовь моя. Какой формат!» — с этими словами сбросив последний узел, он обнажил свое, творение. Еще и пируэт описал с елкой в воздухе, а потом поклонился.

Пока он стоял в согбенном положении, со врезавшимся в живот ремнем, точнее пряжкой, ожидая возгласов признания и изумления, взгляд его упал на выползающий из-под ковра паркет, таинственную решетку и щели, которые — и это компенсировало тяжелое зрелище! — загибались под тем же самым углом, что и планки. В этот момент послышался женин вздох, он резко выпрямился, «как складной ножик из города Балмазуйварош». «Вот видишь» — сказал он сразу. Триумф был мимолетным. «Что это, Петерке? От этого дерева откусили кусок». Он взглянул на деревцо — «само сов-вершенство!» — затем вопросительно на жену. «Да ты поверни его, счастье мое», — прозвучал циничный голос. Он так и поступил, как вдруг!.. «Друг мой, обнаружил часть, которой не было». (Как и раздевалок, если мне не изменяет память.) Откусить от елки! Ну, уж это! Он кивнул, он был само…; можно себе представить. Теперь уже Фрау Гитти поступила aufwärts![118]«Ничего страшного, мы это потом к стене повернем…» «Ангел из гипса», — пробормотал посрамленный творец. «Ангел из гипса, ангел из гипса, — рассердилась супруга. — Главное, наш!» Произнеся, таким образом, приговор. После скудного обеда ему было приказано сесть в огромное кресло, но совсем не для того, чтобы лакомиться литературными деликатесами, или прилагать новое русло для истории под энергичное почесывание головы, или углублять или засыпать старое, или даже просто чтобы прикорнуть; нет! А ведь как он умеет в такие моменты помахивать литературным журналом!

«Делай петельки!» — сказала мадам Гитти расположенному в кресле мастеру и указала на шоколадные конфеты. Он воспринял это с большой радостью, всю свою сознательную жизнь он был рад той домашней работе, при которой не надо было подключать интеллект. Поэтому можно понять испуганную нотку в вопросе: «А крючочки?» Фрау Гитти как раз со вкусом упаковывала подарки. (На прошлогоднее Рождество один подарок был без всяких прикрас: шпагат и оберточная бумага! Да, но то был очень хороший поступок. В буквальном смысле — заслуга женщины; в благих намерениях и мастеру, конечно, не откажешь, но вот в способности их осуществить — иногда да. До сведения мадам Гитти дошло, что есть один инженер, который в одиночку воспитывает семь дочерей. Так вот мадам Гитти обошла всех встречных-поперечных, нет ли у кого чего-нибудь лишнего. Затем наступил великий день. Но как они все спланировали! Чтобы подарок был одновременно вручен лично, но и не был в тягость! Чтобы инженеру едва пришлось благодарить за него! Лошадь спрятали в темном боковом переулке, мастер велел ей держать ухо востро. И не зря! Быстро и ненавязчиво сделав свое дело, они вернулись радостные, но спешным шагом. «Радость моя, — говорил он, ногой, вслепую, ища стремя, — я тоже хочу семерых дочек. Они встанут в ряд, как органные трубы, ты только представь, и у каждой будет ужасно огромный нос!» Как нам известно, вышло все по-другому и т. д.)

«Т пр крччк?» Женщина зубами отрывала ленту для подарков. «Да. Про крючочки», — сказал мастер, приходя в отчаянье. «Да Господи Боже мой, чего ты ждешь, моток вот, ножницы вот, работай!» — прорвало супругу, потому что у нее как раз оборвалась лента, однако следует добавить: не там, где нужно. Однако мастер как раз хотел избежать размышлений по поводу того, какой длины должны быть крючочки, достаточно ли в один ряд, а также хотел избежать ловкости рук: поскольку нитки из хлопка слипаются, перекручиваются, раскручиваются и т. д. «Если нужна только сила, берусь», — говаривал он с гордостью. (Хотя погрузка у господина Ичи свидетельствует как бы об обратном… «Там я к тому же хилятиком оказался». Так вот, по-моему, в таком случае мало что остается…)

Мадам Гитти, разглядев корень всех бед, погладила мастера по голове и вернула его к жизни из летаргической безысходности, после чего он смог констатировать лишь, что нарезанные по шаблону крючочки, как «мертвые червячки», расположились рядком, испещряя подлокотники. Готовый к бою, он потер ручки и неблагодарно сказал: «А они не слишком длинные?» Его это немного беспокоило. «Ну конечно, длинные, Петер». — «Ну да, ну да. Но ничего страшного. Что-нибудь придумаем». «Длинные, Петер, — продолжила Фрау Гитти сдержанно, — как раз то, что надо». И он изволил приняться за петельки, петельки, петельки.