Книга Домой возврата нет - Томас Вулф

— Зна-аю! Но понимаешь, пап, когда мисс Аллеи объясняет, как они писали… она чертит на доске схемы и диаграммы, и это у-ужас! Я просто не могу»… это невозможно вынести!.. Пап, ну пусти же! — Она изгибается, стараясь вырваться, на нежном личике мучительное смущение. — Папочка, ну пожалуйста! Мне ж пора! Я опоздаю!

— А как ты поедешь?

— Ну, как всегда, как же еще.

— На такси?

— Да нет же, трамваем.

— А… каким?

— Который в сторону Лексингтон-авеню-у.

— Одна? — негромко, озабоченно спрашивает отец.

— Конечно, одна!

Он сурово на нее смотрит, лицо у него скорбно-озабоченное, он качает головой.

— А чем плохо трамваем? Ох, пап, ты такой… — Руфь изгибается, глядит куда-то в сторону, на лице улыбка мучительного смущенья. — Папочка, ну пожалуйста! Пусти меня! Я опозда-аю!

Она робко отталкивает его, стараясь высвободиться, он целует ее и неохотно отпускает.

— До свиданья, детка, — негромко, хрипловато говорит он, в голосе его и нежность, и тревога, и озабоченность. — Будь осторожна, хорошо?

— Ну конечно же! — Неловкий смешок. — Тут и осторожничать-то нечего. — И вдруг робко, тихонько: — До свиданья, папочка.

И мигом, неслышно исчезает — так гаснет свет.

Лис с тревогой и с нежностью смотрит ей вслед своими светлыми, как море, глазами, пока она не скрылась за дверью. Теперь он вернулся к столу, сел и взялся за газету.

Новости.

29. «Порожние люди»

Лис берет газету, откидывается на спинку кресла и со вкусом принимается за чтение. В руках у него «Таймс». (С вечера он допоздна читал «Трибюн»: с нетерпением ждал ее, ни за что не упустил бы, никогда не упускал, не мог бы уснуть, если б не прочел ее на сон грядущий. А теперь, утром, Лис читает «Таймс».)

Как он читает «Таймс»?

Он читает, как читают газеты все американцы. И, однако, редкий американец так читает газету, как Лис: чуткими, гордо и презрительно раздувающимися ноздрями он вынюхивает те новости, что скрыты между строк.

Он это любит… любит даже «Таймс» …Возлюбленную, которая любви не достойна… а все мы разве ее не любим? Газетные листы, пахнущие свежей краской, миллионы газетных листов… запах свежей краски в придачу к свежести утра, апельсиновому соку, вафлям, яичнице с ветчиной и чашке горячего крепкого кофе. Как это славно — у нас в Америке утром, душистым от свежей типографской краски и кофе, читать газету!

Сколько раз мы читали газеты! Сколько раз находили их у наших дверей! Мальчишки-разносчики свертывают газету, чтоб сподручней было бросать, и вот мы подбираем у дверей и разворачиваем шуршащие, пахнущие краской листы. Порой брошенная издали газета шлепаетея у двери негромко, легко; порой шумно, тяжело ударяется о дощатое крыльцо (чаще всего оно у нас, в Америке, дощатое); порой, вот как сейчас на улице Черепашьей бухты, слуги подбирают ее, за минуту перед тем аккуратно свернутую и положенную у порога, и подают хозяевам к столу. Как бы она к нам ни попала, мы без нее не обходимся.

До чего же мы, американцы, любим газету! До чего же мы ее любим, все, как один! Почему мы, американцы, так любим газеты? Почему мы их так любим, все, как один?

Я вам объясню, почему, безумные господа мои.

Потому что у нас в Америке газета — это «новости», а мы любим запах новостей. Нам нравится запах «подходящих для печати» новостей. А также — запах новостей, для печати отнюдь не подходящих. И притом мы любим запах событий и фактов, из которых слагаются новости. А стало быть, мы любим газеты, потому что новости в них столь печатны… столь непечатны… и столь фактопечатны.

Так что же, новости подобны Америке? Нет, отнюдь — и Лис, в отличие от всех вас, безумные господа, перелистывая «Таймс», хорошо знает, что на этих страницах перед ним не Америка, а всего лишь новости.

Эти новости — не Америка, и Америка — не новости. Это — новости, какие сообщают про Америку. Это своего рода освещение, в каком предстает Америка утром, вечером и в полночь. Это своего рода нарост, верхний слой, отпечаток нашей жизни. (Не слишком верный отпечаток — он не поведает о нас полной правды — и все же это новости!)

Лис читает (гордые ноздри принюхиваются с презрительным наслаждением):

«Человек, чью личность пока не удалось установить, выпал или выбросился вчера в полдень из окна двенадцатого этажа отеля „Адмирал Дрейк“, на углу Хэй-стрит и Эппл-стрит, в Бруклине. Неизвестному лет тридцать пять. По сведениям полиции, он поселился в отеле неделю назад под именем С.Просстак. В полиции полагают, что имя это вымышленное. До опознания тело содержится в морге».

Такие, значит, новости. Но все ли здесь сказано, адмирал Дрейк? Нет! Но мы, кому известно, какая погода по всей Америке, где пасмурно, а где светит солнце, — мы ведь не досказываем все до конца, как досказывает сейчас Лис:

Итак, вот новость, и случилось это в отеле вашего имени, бравый адмирал Дрейк. Не где-нибудь в отеле «Пенн-Питт», город Питтсбург, или «Фил-Пенн», Филадельфия, не в «Йорк-Олбани», город Олбани, не в «Гудзон-Трои», Трои, не в «Либия-Ритце», Либия-хилл, и не в «Клей-Калхуне», Колумбия, не в «Ричмонде-Ли», Ричмонд, не в отелях имени Джорджа Вашингтона в Истоне, штат Пенсильвания, Кантоне, штат Огайо, Терре-Хот, штат Индиана, Данвилле, Виргиния, Хьюстоне, Техас, и еще девяноста семи местах; и не в отелях Авраама Линкольна в Спрингфилде (штат Массачусетс), Хартфорде (Коннектикут), Уилмингтоне (Делавэр), Кейро (Иллинойс), Канзас-Сити (Миссури), Лос-Анджелесе (Калифорния) и еще ста тридцати шести городах; а также не в бесчисленных отелях имени Эндрю Джексона, Рузвельта (Теодора или Франклина — выбирайте любого), Джефферсона Дэвиса, Дэниела Уэбстера, Твердокаменного Джексона, Ю.-С.Гранта, Коммодора Вандербилта, не в Уолдорф-Астории, Адамс-хаусе, Паркер-хаусе, Палмер-хаусе, Тафте, Мак-Кинли, Эмерсоне (Уолдо или Бромо), не в котором-нибудь из Хардингов, Кулиджей, Гуверов, Элбертов Дж.Фоллов, Гарри Доггерти, Рокфеллеров, Гарриманов, Карнеги или Фриков, Христофоров Колумбов или Лейфов Эриксонов, Понсе-де-Леонов или Магелланов в остальных восьмистах сорока трех американских городах, — но в отеле вашего имени, бравый адмирал Фрэнсис Дрейк, а стало быть, разумеется, вам желательно знать, что же произошло.

«Неизвестный человек» — так вот, он был американец. «Лет тридцати пяти», «имя вымышленное» — так вот, будем называть его Просстак, как он сам иронически назвался в гостиничной книге записей. Стало быть, неизвестный американец С.Просстак «выпал или выбросился» «вчера в полдень… в Бруклине» и сегодня удостоился девяти строк в «Таймсе» — один из семи тысяч, что умерли вчера на нашем континенте, один из трехсот пятидесяти, что умерли вчера в одном только нашем городе (смотри плотные, убористые столбцы извещений о покойниках на стр. 15, с первой и до последней буквы алфавита). С.Просстак прибыл сюда «неделю назад»…