Книга Королевская аллея - Франсуаза Шандернагор

Двора у нас больше не было. Мадам хворала; ее сноха, герцогиня Орлеанская, не любила представительствовать, а внучка, герцогиня Беррийская, не желала покидать Париж; госпожа Герцогиня проводила жизнь в жалобах и сплетнях, а принцесса де Конти была так ленива, что под предлогом набожности даже не давала себе труда одеваться; что же до герцогини дю Мен, то она безвыездно пребывала в Со, который купила себе пятнадцать лет назад. Впрочем, это стало нынче повальным увлечением: все дамы обзавелись загородными домиками, куда ездили развлекаться со своими приближенными. Версаль превратился в замок Спящей красавицы.

Один только неприятель оживлял нашу сонную жизнь своими набегами в окрестности Версаля. Положение французской армии на границах снова внушало серьезные опасения. Мы боялись, что крепость Ландреси не устоит перед упорным натиском принца Евгения, и Виллар будет разбит в первом же бою; при Дворе начали поговаривать, что Королю не худо бы перебраться в Шамбор.

— Я знаю мнение придворных, — сказал мне как-то монарх. Все они хотят, чтобы я сбежал за Луару, не ожидая, пока вражеская армия осадит Париж, что, впрочем, весьма вероятно, если мы будем разбиты. Но я знаю по опыту и другое: столь огромная армия, как моя, никогда не терпит полного разгрома, — какая-то часть всегда спасается. Я видел реку Сомму: через нее весьма трудно переправиться, зато там легко найти место для обороны. Поэтому я хочу ехать в Перонн или Сен-Кентен, собрать там оставшиеся полки и дать, вместе с Вилларом, решительный бой, чтобы погибнуть или спасти государство, но я никогда не позволю врагу подойти к моей столице.

— Сир, самые отважные планы бывают иногда самыми мудрыми; Ваше Величество не могло принять более благородного решения.

Поистине, этот Король — великий человек и великий монарх — был еще более великолепен в несчастии, чем в благополучии.

Я восхищалась им, но, поскольку даже самые страшные бедствия не мешают чувствовать мелкие неудобства, мне было все труднее сносить его тиранию в личных отношениях. Чем чаще Королю приходилось смиряться с крупными неудачами, тем острее воспринимал он самые пустяшные противоречия; утратив возможность повелевать Европою, он перенес свою железную хватку на меня, придираясь к любой безделице и стремясь вконец обратить в рабство.

Так, я не имела права убирать комнаты по своему вкусу: любя голубую обивку, я тридцать лет прожила среди красного штофа, спала летом при растворенных ставнях, ибо закрытые нарушили бы симметрию фасада, а зимою дрожала от холода при распахнутых окнах — во избежание угара. «Мое степенство» вечно страдало от этих неудобств, а, главное, от совместной жизни с людьми, искавшими лишь внешнего блеска и почитавшими себя божествами…

Осмелившись как-то поставить ширмы перед большим окном в Фонтенбло, чтобы оградить себя от сквозняков, я тут же получила приказ убрать их прочь, дабы они не нарушали перспективы комнаты. Занавеси также были запрещены, и потому меня лишили алькова; словом, мне дали понять, что лучше умереть, нежели посягнуть на симметрию. Госпожа дез Юрсен прислала мне в подарок прелестнейший погребец из лакированного дерева, — пришлось выбросить его: Короля раздражал запах китайского лака. Я украсила было стены моими любимыми портретами, — их заменили батальными сценами кисти Ван дер Мейлена, куда более любезными сердцу отдыхающего воина, нежели моему. Мне отказали в приобретении одного из тех новомодных шкафчиков, что назывались «комодами»; в моих комнатах, не спросившись, переменили все ковры, и это, без сомнения, делалось с целью внушить мне, что я живу не у себя дома.

Но монарх не собирался покончить со своей рабынею одним ударом, — ему хотелось мучить меня подольше, вот отчего мне милостиво дозволили устроить себе «купе», изобретенное мною, чтобы хоть как-то выжить, — нечто вроде большого шкафа, но без дверец и пола, со стенками, обитыми простеганной ватою, а поверх нее атласом, и с плотными занавесками спереди, наполовину скрывающими проем; туда можно было втиснуть канапе, кресло и маленький столик, а если Повелитель не возражал, то еще и госпожу де Ментенон, с подругами в придачу, дабы ненадолго укрыться от стужи и ветра, царивших в комнате. Это «купе» легко разбиралось на части для перевозки в другое место, как, впрочем, и его хозяйка. Так что в те годы нас обоих бесцеремонно таскали по всем дорогам Иль-де-Франс, из Марли в Рамбуйе, из Версаля в Компьень.

Все сказанное относится к материальной стороне жизни, что же касается ее распорядка, он также строго регламентировался сверху. Я должна была всегда находиться в «боевой готовности», чтобы исполнить любой приказ и «встать к ноге», точно собака пастуха. В тот миг, когда я собиралась в Сен-Сир, мне докладывали, что скоро придет Король, — делать нечего, я снимала плащ. Два часа спустя егерь приносил записку с извещением, что монарх предпочел ехать на охоту, но что к пяти часам явится ко мне перекусить; в это время мне запрещалось принимать кого бы то ни было, — я ждала. В пять часов новая записка: меня спешно вызывали, в сопровождении той или иной дамы, на другой конец парка, где нас должна была подобрать по пути коляска, — я бежала в парк. В сумерках, когда мы с моей спутницею ходили взад-вперед, стараясь согреться, являлся лакей с объявлением, что Их Величество передумали и ждут у меня в комнате, где весь вечер будут играть музыканты, после чего мы незамедлительно поедем в Марли; все эти приказы и их отмены сопровождались учтивейшими «если Вам угодно», «если Вы не против», «здесь Вы хозяйка»… Сколько раз я вставала утром в Версале с одной постели, отдыхала в Трианоне после обеда на другой, а вечером, уже в Фонтенбло, ложилась в третью! «Вы занимаете место королевы, — писал мне мой духовник, — и не вольны распоряжаться собою подобно простой мещанке. Богу угодно ваше рабство, дабы вы избавили от пагубного рабства, а именно, греховности, того, кого любите более всего на свете». Я знала, что он прав, но рабыне доставалось иногда больше унижений, нежели можно было снести.

В перерывах между нашими странствиями я еще силилась развлекать моего супруга, что было весьма нелегко. Он никогда особенно не любил долгих бесед, а к концу жизни и вовсе замолчал, — ни слова, ни улыбки, ни единого знака одобрения; застывшее надменное лицо под пышным париком выражало одну только презрительную скуку. Я могла бы растрогаться и поплакать вместе с ним, ибо нам было о чем горевать, но я знала, что он приходит ко мне за развлечениями, а господин Фагон непрестанно твердил мне, что развлечения необходимы для здоровья монарха.

Не находя в себе достаточно сил, чтобы управиться с этим в одиночку, я добилась новой благосклонности для маршала Виллеруа, дабы он помог мне своими шутками и воспоминаниями: в детстве он воспитывался при Короле и, в отличие от меня, знал множество забавных историй о его юных годах и тогдашнем Дворе; поскольку старикам ничто так не мило, как рассказы об их юности, Король и маршал веселились от души, вспоминая анекдоты о людях, умерших полвека тому назад, и весьма приятно проводя время.

Второй моей помощницею была музыка. Король страстно любил ее и теперь, когда подагра мешала ему играть на гитаре, охотно подпевал воспитанницам из Сен-Сира или госпоже д'О, исполнявшей у меня арии из опер. С некоторого времени я завела секретаршу, мадемуазель д'Омаль, которая, помимо способностей к эпистолярному искусству, имела еще и прекрасный голос; я научила ее играть на клавесине с тем, чтобы она аккомпанировала Королю и услаждала его слух песнями, часто застольными… Два-три раза в неделю я собирала у себя скрипачей и гобоистов королевского оркестра; они играли нам отрывки из Люлли, Куперена или Шарпантье, которые Король мог слушать с утра до вечера.