Книга Шапка Мономаха - Наталья Иртенина

– Володьша… – молвила Всеволожья вдова, печально глядя большими голубыми очами, изумительную красу которых она передала и дочери Евпраксии.

Ничего иного князю более не требовалось, чтобы понять цель их приезда. Но прочим нужны были долгие слова.

Олег Святославич смотрел на владыку с насмешкой. Богомольный Давыд Святославич шагнул к митрополиту со склоненной головой. Тот отринул его взмахом руки, не дав благословения.

– Что ж, владыко, сердиться на нас приехал? – вопросил Олег.

– Если ты – тот, кого зовут Гориславичем, то не проймет тебя моя сердитость, – отмолвил митрополит.

– А разве не советовал тебе, владыко, ромейский базилевс Алексей обходиться со мною ласково? – почти в открытую смеялся Олег.

– Нет, не советовал.

– Для чего же ты приехал, владыко, ежели ни сердиться, ни обласкать нас не хочешь?

– Брат, – укорил его Давыд, – не время теперь веселиться.

– Чего ж? – не унимался Олег, смешливо щурясь на солнце. – Киев – вот он, протяни руку и бери! И не против правды, а согласно с ней. Святополк порушил наш ряд, пускай платит за это. Так ли, владыко? В ромейских пределах ему за подобное выжгли бы очи. Но мы ведь этого делать не станем.

– Дурные слова, князь, – прозвучало со стороны.

Только сейчас Владимир увидел спешенного боярина, старого своего собеседника и частого советчика.

– Неужто и тебя послал Святополк, Янь Вышатич?

– Этот старец поехал с нами своим умом, нагнав по пути, – объяснил митрополит.

– Не Святополку я служу, – подтвердил боярин.

– Видно, Бог про тебя совсем забыл, старик, – проворчал Олег, – все не приберет никак за твою службу.

– Помолчи, Олег, – досадливо попросил Мономах и подал мачехе руку для опоры. – Нелепо говорить на морозе и для ушей кметей. В шатре все обсудим.

Обозные холопы натаскали в теплый шатер еще конских седел, корчаг с квасом, вином и ягодным взваром, разложили на узорном сарацинском ковре снедь – жареное на огне мясо и хлебы. Владимир усадил княгиню Анну, сам подал ей чашу с взваром. За каждым действием князя пристально следил митрополит, однако на лице его ничего кроме сомнения не отражалось.

– Испей, владыко, утоли голод и говори, – предложил Мономах. – А мы послушаем.

15

– Не я буду говорить, – отпив квасу, начал митрополит, – а моими устами киевская нарочитая чадь, княжьи бояре, весь священный чин, торговые и посадские люди.

Владыка произносил слова медленно, подбирая одно к другому, и проницательному взору было ясно, что речь с чужих уст дается ему нелегко, через силу. Ему, быть может, хотелось метать стрелы евангельских поучений, низать жемчуг богословских мудрований, накопленных греческим христианством за многие столетия, сплетать хитрословесные сети из златых нитей ромейского державного высокомерия, выпестованного теми же веками. Но вместо всего этого, смиряя себя, владыка Николай изрекал простые, грубые для ромейского слуха, однако весомые для варварских сердец русов словеса.

– Молит тебя весь Киев, князь, – владыка обращался к Мономаху как к вдохновителю рати, – и твоих братьев. Говорят киевские люди так: не погубите Русской земли. Ибо не успела она еще исцелить прежние раны, а вы, начиная войну, вновь радуете ее врагов и зовете их, как стервятников, на поживу. Землю вашу трудами великими и обильным потом собирали ваши отцы и деды, храбро обороняли и заботами своими расплодили. Вы же хотите все труды их, как гнилую солому, предать огню. Заключи, князь, мир со Святополком, чтобы не радовались нехристи вашей вражде, и блюдите Русь вместе, как прежде.

– Святополк прикрывается боярами и киевской чернью, – презрительно бросил Олег, хмыкавший во время всей речи митрополита.

– Вижу, владыко, в твои уста вложили непростые слова, – в мрачном раздражении молвил Владимир. – Не мать ли Святополка, старуха Гертруда, научила тебя, что говорить?

– Княгиня тяжело больна, – ушел от прямого ответа митрополит.

– Значит, кто-то из ближних Святополковых бояр надоумил тебя повторить здесь те речи, что звучали между нами в Любече!

– Если правда в тех словах, то отчего не повторять их?

– Оттого что подло это, – озлился Мономах, – учинив зло и ввергнув меж братьев нож, после оправдываться теми же словами, с которыми мы клялись на кресте. Святополк их ни во что поставил, когда поднял руку на брата!

– Князь Святополк был введен в заблуждение.

– И доныне пребывает в нем? – спросил Давыд Святославич, всегда готовый искать пути примирения.

– Он более не настаивает на вине теребовльского князя, – отвечал владыка. – Узрев последствия своего заблуждения, князь Святополк опечален содеявшимся.

– Ты поверишь этому?! – неприятно рассмеялся Олег, повернувшись к Мономаху.

– Не знаю, – с усилием рек Владимир.

– Еще бы князю Святополку не опечалиться, – вступил в разговор переяславский боярин Станила Тукович. – Такую рать против него собрали.

– Только тот, у кого нет сердца, не опечален этой ратью, – добавил Давыд.

Олег возмущенно фыркнул.

– Поверь Святополку, брат, – посоветовал Давыд Мономаху, – как поверил и простил Олегу.

Гориславич снова фыркнул – так громко, что вышло похоже на чиханье.

– Личного врага заповедано прощать, – ответил Владимир. – А как мне простить того, кто сделал зло не мне, а всей земле? Этого и Бог не потребует. Если не накажем клятвопреступника, сами станем нарушителями своей клятвы. О чем клялись на кресте, то стало законом. Что будет с нами и с Русью, если не исполнять своих же клятв? Всякий тогда станет разбойником.

– Володьша, – грустным голосом промолвила княгиня Анна, – а ведь правда выше закона.

– О какой правде говоришь, матушка? – резко оборотясь к ней, вопросил Мономах.

– О правде милосердия. Сжалься над Русью. – В глазах княгини, вмещавших небо, плыли облака скорби и тревоги. – Ради отцовой памяти отступись от мщения. А если меня почитаешь как мать, то и ради меня и моих молитв – отступись от своего.

– Ну, пошли бабьи слезы, – пробормотал Олег.

Все взоры в шатре устремились к Мономаху – одни с надеждой, прочие с неприятием, иные с колебанием. Тяжесть этих взоров словно придавила его к земле, ссутулила спину, согнула шею, легла свинцом на веки.

– Не знаю, что делать, – наконец сказал он, с горечью осознав, что бессилен выбрать одно из двух. Прямая дорога разветвилась на два пути, и что сулит каждый из них, можно узнать, только пойдя по нему. Каждый из двух путей звал его за собой, и сердце рвалось на две половины. Обе половины чувствовали свою правоту.

Олег удрученно грыз палец, наблюдая по лицу Мономаха за его раздвоением. Внутреннее междоусобие в душе брата вызывало у него неприязнь, почти отвращение. Он знал, что по-христиански это зовется смирением, и знал, что смирение никому не дается легко. Теперь он узнал, каким стыдным и нелепым видится со стороны смиренье чужой души. Но и сам должен был смириться с этим. Ведь точно такие же муки Мономах, верно, испытывал год назад, когда решал простить ему смерть сына.