Книга Булгаков на пороге вечности. Мистико-эзотерическое расследование загадочной гибели Михаила Булгакова - Геннадий Александрович Смолин

ею страдания.

Те секреты, которые я собираюсь поведать Вам, открылись мне, как это бывало, случайно, исподволь. Мы дружили со второй женой мастера Любовью Белозерской. И хотя, она была старше меня на двадцать лет, мы были одного поля ягоды. Таких женщин обычно называют шлюхами. Люди сами не ведают того, что творят. На самом деле мы не шлюхи– мы просто иные. Мы обрели свободу, о которой другие не осмеливались даже мечтать.

Я думаю, Вы меня понимаете, Мария Степановна. И хотя не могу ответить на все Ваши вопросы, я расскажу Вам то, чего никто не знает, – сокровенные подробности наших с Михаилом Афанасьевичем отношений. Об одном прошу только: хранить молчание.

Да, я знала Булгакова – и как ещё знала! Как мало знал он сам себя в то время, когда мы впервые встретились!..

Кажется, была поздняя весна 1934 года, а может быть, 1933 года. Или еще раньше. (Сколько ни напрягала память, не могла точно вспомнить время нашей встречи.)

Помню, только, что приехала с дачи в Москву, сдала чертежную работу. (Работала в то время по договору с Наркоматом путей сообщения.). Дети на даче с сестрой, муж в Луганске на практике. А я побродила по Москве, купила весенние цветы – желтые, кажется, мимозы. Никуда не надо было торопиться. Настроение праздничное. Солнце. На меня снизошло приятное чувство свободы.

Издали увидела, кто-то шёл навстречу: не очень большого роста, хорошо одет, даже нарядно. Запомнился добротный костюм серо-песочного цвета, спортивного или охотничьего покроя, краги. Быстро взглянули в глаза друг другу. Разошлись.

Вдруг заметила, что кто-то идет слева, чуть-чуть сзади, молча рассматривая меня.

Я оглянулась: тот самый мужчина, который шел навстречу. Прибавила шагу. Он тоже. Так шли некоторое время. Он что-то спросил про цветы, я не ответила. Я терпеть не могла уличных знакомств. Он несколько раз пытался разговорить меня – я не обращала внимания. Он продолжал говорить. Я не выдержала, наконец, и раздражённо сказала, что он напрасно тратит время– я на тротуарах не знакомлюсь, и шел бы он лучше домой.

У него как-то непроизвольно вырвалось: «Это невозможно, так я вас опять могу потерять!»

Краем глаза я видела, что он почему-то взволнован, как будто знал какой-то важный для меня секрет.

Вдруг он как-то необыкновенно мило, попросил меня минуту помедлить, чтобы можно было представиться. Снял головной убор, очень почтительно, своеобразно поклонился, сказал: «Михаил Булгаков».

Фамилия была знакомой, но кто, кто это был?

Я сразу почувствовала, что это хорошо воспитанный, незаурядный человек.

Сейчас я не могу вспомнить, знала ли я тогда «Дни Турбиных» Булгакова. Конечно, об этой постановке говорилось много, разговоры шли повсюду, но в ту пору я этот спектакль еще не видела. Тогда мне и в голову не пришло бы, что этот самый человек– автор «Дней Турбиных».

От своего отца я могла слышать о Булгакове, как об одном из приближенных Толстого, да и дальнейший разговор убедил меня, что он, очевидно, работал в архивах Толстого либо писал его биографию.

Много лет спустя мне попала в руки книга секретаря Толстого Валентина Булгакова «Л. Н. Толстой в последний год его жизни» (изд. 1957 г.).

Только тогда я поняла свою ошибку. Ошиблась в том, что спутала Михаила Булгакова с секретарем Толстого.

Во время знакомства с Михаилом Афанасьевичем я была уверена, что это кто-то из окружения Толстого. К тому же и разговор вскоре после знакомства (в первый же день) зашел о Толстом. Должно быть, я слыхала от своего отца (мой отец преподавал литературу), что последние годы жизни Толстой был под влиянием Черткова (отец называл его «злым гением» Толстого). Чертков рекомендовал Валентина Булгакова в секретари Толстому. Значит, и к Валентину Булгакову в нашей семье было настороженное отношение. Повторяю – тогда это было у меня на подсознательном уровне, оставшееся от детских лет впечатление.

При дальнейшем знакомстве и разговоре это чувство настороженности к Михаилу Афанасьевичу прошло, но убеждение, что это кто-то из окружения Толстого, – осталось до конца знакомства.

Это была моя непоправимая, просто ужасная ошибка. Все могло сложиться иначе, знай я, что мой новый знакомый – автор «Дней Турбиных».

Много позднее я часто задавала себе вопрос: разве Михаил Афанасьевич не почувствовал этого? Он, такой внимательный и чуткий к моим словам, разве он не понял, что я его путаю с кем-то? Почему он не разубедил меня, не поправил?

Значит, он был настолько скромен, что не хотел афишировать свою известность как автора «Дней Турбиных».

После первых же фраз говорить стало необыкновенно легко, товарищески просто, как будто мы век знали друг друга, как будто вчера только расстались.

Разговор зашёл о книгах. Он очень интересно рассказывал о Льве Толстом, говорил, что где-то в архивах разбирал его письма.

Мне было страшно интересно узнать так много нового о Толстом. Тогда я еще не читала воспоминаний ни Татьяны Андреевны

Кузминской, ни Сергея Львовича Толстого, а он так занятно говорил о ней, о семье Берс.

Михаил Афанасьевич говорил о том, что Толстой не пользовался уважением в своей семье, что Софья Андреевна постоянно пилила его за то, что не понимал, что семья большая, детей надо учить, а он тратил много денег на свои благотворительные дела, на постройку деревенских школ, на издание дешевых народных книг. Его дети были почти все на стороне матери, кроме младшей, Александры. Иногда они в открытую подсмеивались над отцом, над его аскетизмом, над его плебейским видом. Михаил Афанасьевич говорил: «Вот как бывает в жизни: человек гениальный, пользующийся уважением и в своей стране и за ее пределами, часто не был понят в своей семье, не получал от родных и близких ни поддержки, ни участия. Вы только подумайте, как ему должно было быть тяжело и одиноко. Мне его бесконечно жаль!..

Так мы стали встречаться с Михаилом Афанасьевичем.

Однажды утром он явился, запыхавшись, в наш особняк без предупреждения, взволнованный и озабоченный – такое с ним бывало часто, – и интеллигентно позвонил в дверь.

Муж был в какой-то командировке на Кавказе.

Булгаков был хорошо и аккуратно одет, волосы его были тщательно уложены, безупречен и пробор, а ботинки слепили глянцем.

– Заходите, Михаил Афанасьевич! – сказала ласково я. – Прошу в нашу обитель.

Булгаков стремительно вошел сначала в прихожую, затем в гостиную.

С его появлением в гостиной порядка как не бывало. Булгаков элегантно повесил свой пиджак.

– Все эти издатели, будь они неладны, – проговорил он так, будто мы уже час общались на эту тему. – Жулики, все до единого жулики.