Книга Радуница - Андрей Александрович Антипин

их ловили, ондаторов этих.

– Собак много было?

– У каждого по собаке. У Боблокина две было. Оне их проверяли. Когда растёт, оне её берут в лес: куда, на чего она способна… А вот там рыба мне нравилась – си́ги! У ней брюшки отрезаешь. Вкусные. Жаришь их. Наваришь. Потом хайрюза́. Один раз щуку поймали таку здоровую. Ну, много рыбы…

– Вы упомянули, как тунгусы хлеб пекли… Можете чуть подробнее?

– Оне прямо в зо́лу квашню выливали. Испекут, потом зо́лу убирают. И вкусный хлеб был. Или вот когда кочуют, оне вот костёр. Костёр когда прогорит, зола́ горячая, хлеб подходит, туда его – бух! В эту зо́лу. И он поспевает. Не сгорает и ничё. Ешь! Вынут, вот так вот обдуют – и едят…

– Вы говорите, что тунгусы жили в избах… А чумов у них не было разве?

– Чумы у них спецально делали из бересты. Таки широ́ки. Ну, потом оне покупали этот материал, закрывать-то. Шкуров-то уже не было. Не использовали. И двери вот так вот сделаны. Там на серёдке костёр. Туда спят, туда спят. Костёр горит. Это, знашь, когда плавашь по Ку́те. А тут, на Белой, у них чум у и́збов. Избы были, и чум стоял, тоже большой. Потому что оне привычны. Вот до́ма, в квартирах живут – идут туда спать. В этот чум. Мы-то с Димитрием не ходили, в избе жили. И там у них печка русская была, хлеб пекли, всё[13]. А щас там нету ничё. Уехали. По Ку́те дома-то стоят? Турука́[14]. Где-то там оне…

– Помните, как охотились с мужем?

– Но конечно! Один раз соболя до́был, думал, что он уже пропащий. В карман поло́жил. А он выскочил и бегом! Давай его догонять. Или вот на Ти́ре были. Речка-то. Там рыбы наловили, дед ушёл по ягоды, а я осталася в избушке. А потом медведь пришёл. Ладно, что нигде не шарилась, в избе сидела, а так, может, он бы и поймал бы! Он ходил круго́м, а потом дед-то вернулся, собаки его угнали. Но он чё-то стрелял его, но не убил; видать – так… «Ну на фиг, – говрю, – я еду в деревню, а то и медведи сожрут!»

2

Вместе смеёмся. А дело идёт к вечеру. Солнце – красное, арбузное – клонится к лесу по эту сторону Лены, ярко отражаясь в стёклах бабки Вариной теплицы. В избу заходят Николай Дмитриевич и Валентина Дмитриевна – дети бабки Вари и дяди Мити, а с ними дядя Володя, зять. Мужики кололи дрова, складывая за баней, и уже умылись в огородной бочке. На футболках – сырые подтёки вниз от подбородка, в волосах – блестящие капельки. Тётя Валя варила собаке на железной печке, поставленной под навесом, и всё то время, что мы беседовали с бабкой Варей, дым из короткой трубы с жестяным искрогасителем на конце то тянулся мимо окошек, то, завихряясь от редкого ветра, стелился над двором.

Дядя Володя с тётей Валей живут в Усть-Куте, в Подымахино приезжают на выходные. Но летом почти всегда тут. Дяде Коле без одного года семьдесят. Сбитый, плечистый. Крепкий той крепостью, которая до сих пор встречается в иных стариках и часто становится легендарной, такой, о какой долго вспоминают. Так, о дяде Коле, наверное, будут рассказывать, как за ночь вместе с напарником разгружал вагон цемента, поднимая с пола два мешка разом: сын бабки Вари и дяди Мити всю жизнь проработал в речном порту грузчиком. Кроме того, занимался гирями, отстаивал честь порта на районных соревнованиях. Выйдя на пенсию, вернулся в деревню, где и живёт с матерью…

Прошу вошедших рассказать что-нибудь об отце и тесте, тем более что бабка Варя устала и замолчала.

– Ни фрукты, ни овощи не признавал! – из кухни, собирая мужикам ужин, кричит тётя Валя. – Даже такое воспоминание было: когда форсировали Днепр, пошёл купаться, а в него неспелым абрикосом кинули. С такой обидой рассказывал! Помидоры даёшь, он говорит: «Какая-то кислятина!» Не понимал вкуса. Мясо! Мясо!.. А потом (я уже забыла, сколько ему лет было), видимо, не хватает витаминов в организме, принесёшь – он его, помидор, даже немытый ел.

– А он знал по-тунгусски?

– По-русски сразу-то не мог! – оживляется бабка Варя, как будто в ней стронулась какая-то не совсем ослабшая пружинка. – Но оне учили! Всё равно он стал потом по-русски говорить.

– Он по-тунгуски шпарил! – за матерью подхватывает дочь и тоже страгивается, выходит из кухни, вытирая руки полотенцем. – Он не забыл, просто акцент поменялся. И он такой довольный был, когда приезжали тунгусы! Он с ними разговаривал. Он никогда язык свой тунгусский не забывал! У него и кличка была – Русский Тунгус. И песни знал… Ой, какую-то всё песню пел! На тунгусском. Как же… А! «Кедро́ня, кедро́ня, гу́сэ энго́…» Про кедровку.

– А как узнали, что про кедровку?

– Ну вот «кедро́ня». Я спрашивала, что значит «кедро́ня»? Он говорил – кедровка. А про что там поётся, я не знаю. Он в детстве нас учил словам, которые знал, да я теперь забыла. Помню, что русских «лу́чей» звали…

– Хлеб «колабаё» у них звали, – подсказывает бабка Варя.

– А русские песни пел? – спрашиваю у тёти Вали.

– Ну вот две, когда подопьёт: «Расцветёт под окошком белоснежная вишня» и «Вставай, страна огромная!»

Дядя Коля с дядей Володей вспоминают дядю Митю со своей мужской точки зрения. И, конечно, главное в их рассказе – война.

– Как ранило? – подсаживается дядя Володя – лёгкий, сухопарый, с большой залысиной, длящейся к затылку ещё со времён молодости, когда работал в геологической экспедиции, а отпуск проводил с тестем на охоте. С хрустом в суставе закидывает одну ногу на другую и как бы помогает ей освоиться, сцепив загорелые руки на колене. – Он бежал, наклонившись (так он рассказывал), и пуля в спину попала, а в шее застряла. Её даже пощупать можно было. В медсанбате разрезали и вытащили. Хорошо, по мягким тканям прошла…

Дядя Володя подумал, уставясь в пол, на котором уже лежала вечерняя тень, потому что солнце ушло за избу, а свет – маленькую лампочку на шестьдесят ватт, свешенную с потолка на обычном проводке, – ещё не зажигали.

– Когда охотились вместе, он иногда рассказывал в избушке… – снова заговорил, вероятно, прокрутив в памяти эти кадры: зимовьё, беличьи шкурки на гвоздях, красный отсвет печки в углу, нары вдоль стен, два уставших человека в тишине. – Вспоминал, как страшно было при авианалётах. Вот после одной такой бомбёжки его и подобрали. У него была контузия. Ранения – в спину, в ногу, в руку…

– Дядя Митя называл места сражений,