Книга Московские Сторожевые - Лариса Романовская

— Ну не знаю… К березе, наверное.

— Тепло, но не горячо. Про дерево — это правильно. Ну думай, Лилечка, думай… Дерево это. Мы с ним часто работаем.

Я запнулась, застыла около бра — с недомотанной на палец махрушкой. Потом начала вслух перечислять:

— Дуб зеленый, лукоморский… Осина-иудушка… Яблочко от яблоньки… От осинки не родятся апельсинки…

— Умница ты моя! — взревел Тимофей котовым басом. — От нее, родимой.

— От осины? — изумилась я, припоминая, что у Гуньки же и в правду в сердце осиновый тампон находился. Дня четыре, не меньше. Ой, как интересно…

— От апельсина… Я на совместимость кровь с соком проверял… Он же у нас апельсиновый, оказывается.

— Гунька?

— Гунька-Гунька, кто еще-то… Случайный плод любви, так сказать.

Я снова запнулась. Что из этого выходило — я пока не понимала. Знала, что вроде бы среди детей, заведенных через апельсиновые зернышки, иногда наши появляются. Но шансы там… Ну один к ста тысячам, что ли? Или к десяти тысячам? Плохо у меня с математикой.

— Лилька, это грант Мюллера светит, в чистом виде! — буйно радовался Тимофей. — Ты понимаешь, что апельсиновых никто на это дело специально не проверял? Между Первой и Второй мировыми начали копать… Ну что я тебе объясняю? Ты монографию Данилова помнишь?

— Будем считать, что не помню, — перепугалась я.

— Так там гипотеза была, что у любой «апельсинки» наше ремесло в крови, просто не пробуждается, потому как никто ребенком не занимается нормально. Ну как с обычными способностями, если их не развивать…

— Мамочки!

Тимофей мурчал в трубку про германский грант Мюллера, на который можно претендовать с такими исследованиями, про то, что с материалами будут проблемы, — мы же координаты мирских, которым выдаем заводные зернышки, очень редко знаем, про какой-то переворот в генетике… Начал даже про разницу в ДНК объяснять, но я все прослушала. Потому что, если Кот прав, это же ужас что такое выходит. Такая вековая ошибка перед мирскими, что… Почему-то после всех событий последнего дня у меня мозг любую информацию воспринимал очень нервно. Будто примеривался — влетит нам за такое-то деяние или нет.

— В общем, числа десятого прилечу, мне тут Рыжую в Москву перевозить и Марфину девчонку, заодно все обсудим. Что там с Марфой вообще? Оклемалась?

— Нет, — сухо обронила я. Но Тимка-Кот будто меня и не расслышал. — Ладно, в общем, как увидимся, так и… Имей в виду, с меня бутылка!

— За что?

— За гипотезу. Если б ты мне тогда не предложила пацана поковырять на зависимость от мастера, я бы…

Батюшки мои, да если б я знала, что так будет, я бы в жизни ничего такого говорить не стала. Упросила бы Тимофея по-женски, надавила бы на жалость. А теперь что? Мировая революция местного масштаба?

— Ленка, ну где ты там? — рявкнула из кухни Жека.

— Тима, а ты кому-нибудь еще про это говорил?

— Нет, Ириновна, ты первая. По праву ассистента. Сейчас Старому буду звонить, а завтра с утра с Мюнхеном свяжусь. Как же эти праздники некстати, ты не представляешь.

Да не то слово. Я даже ответить толком не смогла, потому как за окнами Жекиной кухни завертелся многослойный салют всех цветов радуги.

— Это что там у вас?

— Петарды. Тима, я тебя прошу… я очень-очень прошу, не говори пока… Ну пожалуйста! Старому скажи, а больше пока никому не надо.

— А чего так?

— Он тебе сам объяснит, лучше меня. — Я наивно понадеялась на то, что Савва Севастьянович как-нибудь притушит Тимкин научный пыл. Я сейчас на это была не способна.

— Ой, Ириновна, чего-то ты темнишь. Ладно, тебе тут мои девушки привет передают.

— Танька?

— И Танька, и Анька-маленькая.

— Ой, ты им тоже. И Вареньке…

— Ну, Лилька, где я тебе Вареньку возьму, она в городе, на дежурстве. А мои девочки со мной тут сидят… Сейчас после полуночи на котах кататься будем, я тут сани сделал…

Мне стало завидно. До неприличия просто. Потому что ехать темной снежной ночью по лесу в санях, запряженных тройкой матерых котов — это ну просто… Вот помедлила бы я с обновлением на месяц-другой, так ведь…

— Ой, Тима, ну что ты мне душу травишь?

— Какая ты нежная у нас… Вот пусть у тебя в следующем году душа покрепче станет, тебе это надо, — на полном серьезе пожелал мне Тимофей. — Я ж тебе замочек не просто так дарил, сама должна понимать…

И этот про детей!

— Кто это был-то? — Жека вперилась в экран.

— Тимофей… — Я на всякий случай решила умолчать о предмете беседы, сменить тему. — Дусь, я тебе торт привезла, совсем забыла, он в прихожей стоит.

— Тащи сюда… — Евдокия махнула рукой, с умилением глядя в телевизор.

На экране тем временем промелькнул эпизод из всенародно любимой детской телесказки, в которой Жека сыграла злющую, но крайне обаятельную Бабу-ягу. Этот фильм уже лет тридцать крутили каждые новогодние каникулы, и по Дуськиному самодовольному виду было ясно, что фраза ведущего о «поколении, выросшем на сказочных персонажах Лындиной» ей крайне пришлась по душе. Впрочем, что касается курьезов на съемках того фильма… То любой из Сторожевых мог рассказать такое, что в жизни не снилось суетящемуся телеведущему. Потому как ситуация, в которой честная ведьма играет саму себя, — это уже анекдот, по умолчанию. А с Жениным талантом вляпываться в амурные и не очень неприятности… так вообще. Евдокия все жалела, что не может про это в мемуарах написать. Она все раскачивалась с воспоминаниями, раскачивалась… Да так и омолодилась, не успев создать книгу. Потом себе локти кусала…

Совсем недавно конфуз произошел: один ушлый кинокритик про ту Жекину жизнь, где она актрисой Елизаветой Лындиной была, написал книжонку. Дрянь редкостная, между нами говоря. Жека, пока читала, вся исплевалась и изматерилась: все там переврали, начиная от рожденных на театральных и съемочных площадках афоризмов и заканчивая послужным списком ролей.

А уж про амурные дела, так и вообще учудили. Можно сказать, оскорбили светлую память актрисы Лындиной. Я подробностей не помню, но Евдокия очень недовольна была тем, что у нее, по этой книжонке, список амантов в три раза меньше всамделишного оказался, да еще и неубедительный какой-то. Вот с режиссером Звякиным она в Гагры на недельку съездила, так из этого роман века сделали, а про главную пламенную страсть, каскадера Юрочку, даже не упомянули. Неудобно-то как перед ним, он же на кладбище к ее пустой ячейке колумбария до сих пор таскается, Жека сама проверяла.

Зато сейчас Евдокия сияет как масленичный блин — дескать, восстановили историческую справедливость, всех перечислили, кто ей был люб и дорог.

— Помнят меня, Ленусь. Мелочь, а приятно.