Книга Византия сражается - Майкл Муркок

Одиссей! Мы построили город, назвали его твоим именем – и осквернили его. Мы заполнили его отбросами, уничтожили твоих отважных соплеменников, превратили святые места в конюшни. Мы изнасиловали жриц твоих храмов, содрали золотые росписи и разбили статуи. Но Греция восстанет, как восстанет и Христос; облагороженная жертвой, в страдании обретшая силу. Они бьют меня своими розгами. И Бог нисходит ко мне. Стамбул? Какое никчемное имя – разве оно подходит для города Константина Великого, принесшего в Рим светоч веры? Византия! Есть имена, звучащие как песни. Но Стамбул! Это имя выкрикивают с мерзких башен, возведенных жалкими, жадными, жестокими турками; это имя связано с джихадом, с местью людям Агнца.

Айя-София… И всем векам – пример Юстиниана…[145] Тысячу лет она хранила Восток. Даже турки не смогли одолеть ее. Под всеми новыми покровами, под надоевшими иллюзиями коммунизма – она по-прежнему жива в сиянии икон; здесь Божья Мать и Сын Божий; и здесь старик – Сталин, пускающий слюни в предсмертной агонии. Сын Божий не погиб. Его день еще не настал. Византия и Рим объединятся против татар, негров, евреев, тевтонцев. Пусть турки славят своих Сулейманов и Гарунов, своих предателей Лоуренсов. Их нефть вытечет в море, и мир погибнет. Бойтесь Африки. Но никто не слушает пророчеств. Люди – дураки. Люди – простаки. Они называют меня расистом. Я не расист. Раса – ничто. Я боюсь не расы, а религии. Религии, основанной на ненависти и зависти. Вот Карфаген, с его темными и древними глазами, его красными губами, его иссиня-черной бородой; и он жаждет мести. Византия восстанет. Барабаны умолкнут. Гонги не отзовутся эхом. Снег будет нашим, и наши реки потекут, покрываясь серебром. Мы защитили Европу. Мы построили византийскую колонию на руинах Карфагена, но она была обречена; ибо католики посвятили те руины проклятым богам и призвали зло, которое существует и поныне. Я был там. По крайней мере, в Тунисе. Нам следует подготовиться. Храбрые, свободные казаки и византийская вера. Неужто их ждет такой же конец, как у Греции? Наши казаки начнут танцевать и петь на унылых сценах, украшенных красными флагами, а наши священники – продавать грязные фотографии на ленинградских улицах? Где наш мир? Где Агнец Божий? Они схватили Краснова и повесили его на дереве. Они сплели заговор, чтобы погубить Григорьева. Они перебили командиров Махно. Они довели до самоубийства многих других. И вы хотите мне сказать, что их не стоит бояться? Вы думаете, что таков Божий замысел? Как это может быть? Бог перешел на сторону врагов? Как могут турки исполнить Его волю? Разве нас не достаточно испытывали? Мы страдали две тысячи лет. В чем наша вина? Карфаген был разрушен. Мы виновны? В чем?

Бродманн нервничал, думая о предстоящей встрече с Махно. Он сидел в углу вагона и жаловался. Он ненавидел анархистов сильнее, чем белых. Он, вероятно, в свое время поддерживал и тех и других. Он утверждал, что История не была готова к фантазиям Кропоткина. Люди слишком порочны и эгоистичны; их следовало бы приучать к идее коммунизма, как собак. Бродманн напоминал неофита, восстающего против того, чем когда-то восхищался, что теперь стало казаться несовершенным. Я часто встречал подобных людей. Он стремился укрыть весь реальный мир покровом своих убогих фантазий, потому что лишился стержня, духовного мира. Неважно, видим ли мы христианина или коммуниста: нравы у них одни. В те времена все ненавидели Махно. Большевики, белые, союзники. Мало того, что он добился не меньших успехов, чем Григорьев, так у него была возможность найти им лучшее применение. Но Махно стал алкоголиком в Париже. Потерянный, несчастный, запутавшийся, больной чахоткой, брошенный семьей, он непрерывно говорил, кашлял и плакал, уходя в небытие. Я как-то встретил его там, в Париже, где живет великое множество одиноких русских.

Глава шестнадцатая

Я решился бежать. Ночью, пока поезд стоял, а в вагоне все спали, я взял со стола карту, прихватил бутылку водки и немного еды и ушел. Снега практически не осталось. Мой план был прост: добраться до ближайшего более-менее крупного города. Теперь я был au fait по части тактики партизан – мог надуть кого-то из чиновников и раздобыть транспорт до Одессы. Возможно, удастся найти грузовик. Я бы починил его так же легко, как грузовик Гришенко. Я находился в каком-то трансе. Мои воспоминания о тех днях весьма туманны. Помню, что стремился добраться до матери и Эсме. Больше я ничего не планировал, разве что продать пистолеты Ермилова и купить билет на корабль, направляющийся в Ялту, которая была тогда в руках Деникина. Все сомневались в том, что французы смогут или захотят долго защищать Одессу.

Проклятые боги собрались с силами. Они мчатся по ветру, который дует на Запад. Ника! Победить. Британцы виновны. Они потворствуют злу. Они впустили людей Востока в свою страну. Взгляните на Портобелло-роуд. Взгляните на Бирмингем. T’hiyyat hametim[146]. Карфагеняне разбили лагерь на острове, финикийцы создали здесь торговую базу. Разве что-то изменилось? Британцы продадут свои права финикийцам за несколько шарфов из искусственного шелка и дрянных деревянных слонов. Культура не может вечно сохранять равновесие между светом и тьмой. Персы знали об этом. И что британцы оставили от их империи? Одно лишь бессмысленное название. А Карфаген остается с нами. Боги Вавилона и Тира раздавят Лондон своими каменными ступнями. Молох разверзнет пылающую утробу, и британцы строем зашагают туда, напевая какую-то песню. Дивное избавление! Вот чего они заслуживают. Они снова станут рабами финикийцев. Они научатся унижаться. Они рассеются по всей Земле, станут народом нищих, униженных, питающихся отбросами ничтожеств и будут плакать о своей славе, позабудут о чести и начнут рассказывать о былом величии, и их будут слушать с презрением, поскольку это величие они утратили. Nicht kinder. Nicht einiklach[147].

Я добрался до селения; вокруг была кромешная тьма. Здесь воняло, как и во многих других деревнях, но стояла мертвая тишина. Дома выглядели совсем ветхими, по большей части лишь грубые соломенные хижины. Все селение напоминало большой и неухоженный скотный двор. Мне доводилось видеть, как горели подобные места – я бывал в таких вместе с казаками. На рассвете я уселся у стены и ненадолго задремал. Проснувшись, я увидел стоящего рядом со мной еврея – хасидского раввина. Он спросил меня на идише, хочу ли я есть. Я сказал «нет» и поднялся. Итак, я попал в лапы сионистов, в штетл. Всюду были надписи на идише и иврите. Солнце сияло ярким и холодным светом над этой цитаделью жадности. Я уснул рядом с синагогой. Мои кости заныли. Следы от тяжелой нагайки Гришенко казались совсем свежими. Я сказал раввину, что не говорю на идише. Он улыбнулся. Потом, запнувшись, что-то пробормотал на иврите себе в бороду. Я ответил ему по-русски, что на иврите тоже не говорю. Он не понимал моего русского. Я перешел на немецкий, подумал, что лучше уж так, чем на украинском, который мне казался похожим на идиш. Но даже это оказалось непросто. Как же они торговали? Как они выживали? Земля здесь была бедна. Очень много камней. Этот край отличался от нашей русской степи. Он скорее походил на ветхозаветную Палестину. Раввин жестом предложил мне следовать за ним. Я покачал головой.