Книга Порода. The breed - Анна Михальская

Псалом IХ Давида.

Под днищем помятого зеленого вагона стыки рельсов били в колеса звонко и радостно, как в литавры, ликующе вскрикивал тепловоз, а упругий сентябрьский ветер так рвался в окно, что трудно было вздохнуть.

За окном непроницаемой зубчатой стеной высился лес — темный, еловый. Ни прогалины, ни просвета. Поезд несся вперед весело, как борзая, скинутая со своры, как конь без узды, как сброшенный с руки сокол.

— О-о-о, куда ж ты меня завез! — охнула я, едва открыв глаза на верхней полке. — Тут вообще люди есть?

— Может и есть. — Увидишь.

— Нет, а все-таки? Скоро восемь, значит, вот-вот выходить, а тут лес. Где люди-то? А станция как называется?

Я помнила только, что села в поезд «Москва-Шарья» на Казанском вокзале. И было это вчера, вечером того дня, утро которого началось со встречи с Вурлаковым — исследователем крыс, гуманистом в белом халате. Вещи собирала кое-как и наспех — кто его знает, куда и насколько я отправляюсь. На месяц? На день? На всю жизнь?

Чтобы достать документы, открыла шкаф. Дверцу заклинило, и когда я дернула как следует, из папки со старыми письмами скользнули на ковер желтые листки. Я подняла один — это была открытка. Красный прямоугольник марки, красный круг герба. Надпись красным: ПОЧТОВАЯ КАРТОЧКА. Куда: Москва, Ростовская набережная, д.3, кв. 138. Кому: Терновской Анусе. Перевернула листок — желтый, шершавый.

«29V 1970 г. ШАРЬЯ

Найди на карте, где я была, когда писала тебе.

Дорогая Ануся!

Поздравляю тебя с окончанием учебного года. Целую, моя милая, дорогая девочка. В честь этого праздника для всех детей расцветают цветы, кусты и деревья. Сколько кругом цветущих садов и лесной черемухи! Еду дальше, к учителям и их воспитанникам. Там, впереди, они меня ждут.

Поцелуй маму. Передай привет папе, дедушке и тете Маше.

Целую тебя, моя любимая девочка, моя хорошая, милая внучка.

Будь умница.

Твоя бабушка Н. Кузьмина»

Я не читала — просто смотрела на выцветшие синие чернила бабушкиного вечного пера. Вечного… Смотрела так пристально, что брызнули из глаз нежданные слезы, болью сдавило грудь. Где он, этот мир весенних цветов, семейной любви, мир долга, труда и бодрости? Давно нет на земле бабушки — умной, мягкой, щедро-строгой сероглазой волжской красавицы Нины Федоровны, нет крутого нравом, черноглазого донского орла — нежного сердцем деда Павла Ивановича, нет стойкой, истовой твердыни духа — кроткой и по-детски веселой няни Марьи Андреевны — тети Маши… Нет и меня — девочки, выросшей в их любви и заботе. А ведь эти сильные, прекрасные, смелые люди — они любили меня… Любили! Умерли все как-то быстро, друг за другом, ушел отец, и мать стала жить своей, недоступной мне жизнью… Умерли и покинули… И я, оказывается, забыла, какая бывает жизнь. И любовь. И забыла, какая была я…

Смогу ли? Смогу ли я написать такое письмо внучке? Вырастить в семейной любви сына? Бездонный чистый колодец, прозрачный родник блага — а есть ли он во мне?

Глядя на острые вершины темных вековых елей из окна поезда, резвящегося в костромских непроходимых лесах, я думала. И молчала. Искала Полустанок? Нет, это вокзал. Большая деревня, село? Нет, называется — город. Райцентр. Поезд стоит две минуты. Площадь, пара автобусов. Из них один — наш.

Но сперва в магазин, за водкой. Фирменный магазин Костромского винного завода располагался прямо на площади — чтоб сподручней было прозрачную его продукцию развозить от вокзала по деревням. Весь магазин — длинный дощатый прилавок, вокруг которого наспех возведена дощатая же постройка. Доска серая, полунощная — та, что так идет к неяркому северному небу. И наличники должны быть при такой доске не резные — гладкие, зато пронзительно синие, при белых оконных рамах.

За прилавком высились полки — в доску же шириной. Глаза разбежались: «Уланская» да «Дворянская», «Гвардейская» да «Гренадерская», но важнее всех — простая, чистейшая «Пшеничная», на белой этикетке — поле желтое, небо синее, да зеленый лес…

Успели на автобус, поехали. Солнце белое, а жаркое, небо — прозрачная акварель. Поля по обеим сторонам серого пустынного шоссе, дальше лес. Бурьянные поля, но есть и жнивье. В окно пахнуло привядшей полынью, кислым торфяником, сладковатой прелью отходящих от ночного заморозка трав. Пусто как-то.

Я оглянулась на соседей, присмотрелась. Народу в автобусе немного, и едут молча. Лица не сказать красивые — а родные. Будто вдруг все разом вспомнились. Сероглазые, русые, скромные мои родственники. Родня.

Водитель — складный молодой парень, видно, шоферит после армии — наддал газу, и автобус резво взбежал на длинный взгорок. Бескрайнее открылось раздолье. В окне справа, далеко внизу, почти у горизонта, мелькнуло что-то неправдоподобно синее, как синька в сельском магазине.

Поля вокруг, небеса, дорога, избы вдоль дороги — все, все — внизу, вверху, по сторонам, насколько хватало взгляду — все в этом краю было неярким. А она — эта полоса, то широкая, то совсем узкая, почти исчезающая до тонкой нити, еле заметной среди серых холмистых берегов, — она была именно того иссиня-синего цвета, что и колер, которым красили здесь наличники. Она не сверкала, не блестела, не переливалась — ей это было не нужно. Она не нуждалась в солнце. Она сама была — бесконечное синее солнце, чистый, неразбавленный ультрамарин.

— Смотри, вот она, Унжа.

Автобус мчал беспечно и весело, и упругий встречный ветер обтекал его белый, упрямый, как у теленка, лоб.

Шоссе бежало прямо вперед, и небо было так близко, будто выше нас нет уже ничего — даже птицы летели вровень: вспугнутые с проводов серые сорокопуты, стайки сбившихся к перелету дроздов, стремительные дикие голуби, редко — ястреб …

— Маслово!

Но поля были пустынны. Железные скелеты сгоревших или сгнивших построек — амбаров и риг, длинные остовы коровников, водонапорные башни — все догрызала ржа. И вперед, к горизонту, тянулись, подвывая тихо и скорбно, серые провода высоковольтных линий.

— Ледины!

На побуревших болотинах дрожали под ветром белые кисточки пушицы, строем стояли коричневые кивера рогоза, узкими желтыми флажками трепетали листья ивняка.

За низкорослым соснячком выступила к дороге песчаная поляна. Сквозь теснящиеся друг к другу оградки — голубые и белые — сквозили кресты, белые и голубые. Среди них высились серые пирамидки с бурыми, как запекшаяся кровь, фанерными звездами.

Автобус пролетел мимо.

Справа к шоссе приблизился лес. Слева река уже не скрывалась из вида.

— Афанасьево!

И мы спрыгнули с подножки на нагретый белым солнцем асфальт, чуть припорошенный с самого края чистым крупным песком, нанесенным с обочины.

Автобус газанул, мгновенно уменьшился до размеров мухи и внезапно исчез за дальним увалом — будто его и не было.