Книга Арена XX - Леонид Гиршович

– Вы знаете эту вещь? Я там играла Старшую Дочь.

– «Учи тебя, все впустую, дырявая твоя башка…»

– Нет, это Гипермнестра, а я была Старшая Дочь: «Сожги весло. Сруби мачту. Сшей из паруса каждой из нас саван».

Она стала что-то говорить сыну, что-нибудь насчет «судеб скрещенья».

– Слушай, – вдруг вспомнил тот, – а правда, что ты бежал из сирийского плена? – это звучало как «из Вавилонского плена».

– Я?! С ума сошел? Я больше пятидесяти метров не пробегу.

– А говорили… – он был разочарован.

В шаге от нас двое молодых пейсачей, отвечавших на ту же анкету, что и мы, ломали себе голову: дата рождения. Тщетно пытались юные талмудисты вычислить, когда же они родились по гойскому календарю. По их представлениям сейчас на дворе 5735 год. Фамилия одного из них была Пастернак. Сейчас воскликнет, обращаясь к окружающим: «Эй, милые, какое у вас тысячелетие?»

Совпадения действительно бывают невероятные, по крайней мере в Иерусалиме.

Военный историк на вопрос, чем примечательно третье августа, не задумываясь ответит: в этот день Юлик Гуревич из срочника стал резервистом. Из «садирника» стал «мелуимником» – в разговорном иврите все еще бытуют русские суффиксы: «садирник», «мелуимник», «джобник» («придурок» – от английского job), «кацетник» (лагерник – от немецкого KZ, «концлагерь»). Впрочем, это к делу не относится. На год про армию можно позабыть и жить предвкушением скорой заграницы.

Как хронология – категория эстетическая: образы века, десятилетия, даже года, слагаются в сикстинскую капеллу времени, так же и топонимика – эпическая поэма земли. «Имя местностей: имя», «Песнь о земле, где пермские леса сплетаются с тюрингским лесом». Я буду «накладывать Берлин-город на Берлин-слово», а из разницы сооружу свой город – чем разница больше, тем больше строительного материала будет в моем распоряжении.

«Last miniute» Исачка: в последнюю минуту отказаться лететь.

– Чего я там не видел? Это тебя не выпускали, а я за свою жизнь насмотрелся.

Не понимаю. Суточные, каких у Ленинградской филармонии не было. Стол – оплачен. Еврейская община Берлина почла за честь поделиться с нами своей чечевичной похлебкой.

– Ну не знаю. Ты в своем праве.

Я все понял, увидев разорванный пакет с программками фестиваля. Пусть числа не совпадали, пусть Leningrader Philharmonie уже должна была уехать. На том же корабле оказаться кочегаром? (Вместо Исачка взяли кого-то с радио.)

Все удовольствие заняло неделю, если день прилета и день отлета считать за один день. В такой неделе есть что-то от октавы. Приземлились в два пополудни. «В очереди, выстроившейся с паспортами, как с веерами, преобладала израильская речь – на фоне этих поблекших красок, белесого неба, нет-нет да мелькавших униформированных представителей коренной расы толпа пассажиров смуглела и кучерявилась прямо на глазах, яркая расцветка, привычная в Тель-Авиве, делалась дешевой и жалкой, южане на севере всегда имеют жалкий вид. Миновав окошко с сидящим в нем “дюреровским юношей”, я окинул взглядом Германию. Снова все европейское: непрогретый воздух, вдалеке видна желтеющая природа, люди носят плащи и выдыхают парок. Я не знаю куда, но куда-то я вернулся». (Правда, на месте дюреровского юноши оказался хрыч, сошедший с иллюстраций к Гашеку: почему-то виделось, как, простуженный, он парит ноги в тазу.)

Альтист поймал золотую рыбку. «Отпусти, исполню три твоих желания». – «Хочу миллион в швейцарском банке, виллу на Лазурном берегу и в любовницы Джину Лоллобриджиду – это раз…» У нас было три концерта: «Победная песнь» Бен-Хаима, «Симфонические вариации» Франка и Четвертая Малера – раз. «Саббатай Цви» Шломо Амихая на слова Нордау, трагическая поэма для чтеца и симфонического оркестра (чтец местный) – два. «Приглашение к танцу», скрипичный концерт Моцарта и «Патетическая» Чайковского – три. Солировала протеже Стерна. У толстых тон непропорционально тощ: уходит в тюрнюр, если только пальцы не сардельки с фруктовыми подушечками на десерт, как у меня.

О самом Берлине я уже сказал, что сравнивал реальный город с путеводителем, который Исачок некогда по ошибке привез. «Посредственность ищет сходство, талант – различие» (публика радуется узнаванию, «знакомому мотивчику», и только единицы способны оценить новое слово).

– «Театр дес Зюденс»? Не знаю. Я знаю «Кауфхауз дес Вестенс», – по его глазам понимаешь, что этот «кауфхауз» заслуживает того, чтоб его знать.

– А Байришерплац не там?

– Свет! Све-е-е-ет! – Гете перед смертью[116].

Из кухни:

– Чего тебе?

Хороша собой. «Союзплодэкспорт», за плечами брак с немцем, культивированная блондинка.

– Это надо убаном, – говорит она. – Линия шесть, и выходите прямо на «Байришерплац». Ваше направление… Саш, не помнишь?

– Я в убанах давно уже не езжу.

Представляете, какой веселый вечер я провел у Саши Бейлина. Мы познакомились, сидя в подаче, он жил в Басковом, в трех минутах от нас. Из Вены партизанскими тропами иные уходили в Мюнхен, оттуда самолетом в Западный Берлин, где сдавались на милость победителя (то-то тип, «чье имя писать всуе – рука отсохнет», визжал как резаный: «В этой войне не будет проигравших»). Победитель был милостив до чертиков.

Бейлин страшно обрадовался моему звонку: «Приходи, посмотришь, как я живу». И все было бы у него лучше некуда, когда б рефреном не звучало имя некоего уха-горла-носа Гитлина: «У меня кухня за три тысячи марок, тоже, согласись, не хрен собачий, а у него за двенадцать тысяч, вот так у нас люди живут».

Мне неведом рецепт счастья, но знаю множество способов, как быть несчастным. Один из них: судить о вещи по ценнику, полагая, что цена – свойство вещей; либо допускать существование обратной связи между ценой и товаром (не только качество влияет на цену, но и цена влияет на качество).

Трубач-чех отговаривал меня от желания «сходить на сторону». Но соблазн был силен: войти в одно ушко, вылезти в другое и направиться вглубь Фридрихштрассе. (В Израиле нет евреев – есть румыны, марокканцы, русские, поляки, американцы и т. д. «Хотите перестать быть евреями, езжайте в Израиль».) Трубач бежал в шестьдесят восьмом из Чехословакии, и ему не стоило класть голову в пасть Восточного Берлина. А так сотни туристов ежедневно через «чекпойнт Чарли» направляются в «Hauptstadt der DDR»[117], где на них устремлены взгляды, исполненные мучительной зависти – зависти раба к свободному человеку, а следовательно смешанной с ненавистью, подобострастием, презрением (если ты такой свободный, что ты здесь делаешь?). Чтоб невредимым пройти сквозь строй этих лестных для тебя чувств, надо всего-то навсего приобрести билет за двадцать пять марок, являющийся одновременно талоном на питание в любой пищевой точке, самой что ни на есть люксуриозной, под вывеской, которая тебе ничего не говорит, но им, там живущим…