Книга Зимний скорый. Хроника советской эпохи - Захар Оскотский

А когда подходили к станции метро, Стелла вдруг сказала шутливым тоном:

— Вот поймала бы я тебя тогда на слове!

— Когда?

— А когда ты мне жениться предлагал.

Он потупился:

— Может быть, только лучше и было бы?

Она освободила его руку. Взглянула в упор своими чуть выпуклыми темно-зелеными глазами, совсем прежними. Потом зажмурилась, так что стали заметней морщинки в уголках глаз, и отрицательно покачала головой:

— Нет.

— Почему?

— Потому что, сам говоришь: сейчас любишь меня. А так бы — ненавидел.

Приподнялась на цыпочки, быстро поцеловала его в щеку и сразу подтолкнула к дверям метро:

— Ну всё, иди, иди!

…А лектор по-прежнему говорил о тревогах и проблемах 1978-го, но, кажется, уже о чем-то неинтересном. Григорьев прислушался: а, о революции в Афганистане. Там весною свергли еще одного нашего друга, но к власти пришел совсем уж прогрессивный режим. Ну и ладно.

Дверь приоткрылась. В кабинет виновато проскользнул опоздавший политинформатор, и лектор недовольно поморщился. Не потому, что рассердился на вошедшего, а потому, что сквозняк донес скверный запах из коридора. Напротив кабинета политпросвещения находился намертво засоренный и загаженный туалет: в его смывные бачки не поступала вода.

Еще одна примета времени, примета конца семидесятых: то, что сломалось, уже не исправляется, будь то старый пресс в штамповочном цехе или туалет в заводоуправлении. Вначале пытаются чинить (водопроводчики в туалете возились), но потом, поковырявшись, бросают уже навсегда, в безобразии и безнадежности. Как говорит Марик, «энтропия возрастает».

Вдохнувший энтропии, раздраженный лектор стал клеймить египетско-израильский сговор:

— Этот преступный мир куплен на деньги империализма и сионизма! Президент Садат предал, а точнее — продал, дело справедливой борьбы арабских народов!

Возможно и продал. Интересно только узнать, сколько миллиардов мы сами вбухали в тех же геройских арабов за четверть века? Наверняка, хватило бы, чтоб выстроить для всех обещанные программой партии отдельные квартиры. И Димка не маялся бы в одной комнате с сестрой и маленькой племянницей, и он, Григорьев, не жил бы в «кооперативке» бывшей жены.

Отец был этим страшно недоволен, требовал вернуться домой, ничем не хотел быть обязан Нине. Приходилось успокаивать старика, объяснять, что сын его ничуть не унижается. Он просто, как теперь говорят, без комплексов. Потребует Нина, чтобы он убирался, и выселится мигом. А пока — ему так удобнее.

Смещались, смещались осколки растрескавшегося мира. Движение их было почти незаметным, но напряжения, возникавшие в разломах, излучали импульсы ненормальности, фантасмагории, бреда…

Когда Григорьева осенью 1978-го пригласили на день рождения к Тане Шугаевой, он поначалу лишь слегка удивился. С мужем и женой Шугаевыми, Володей и Таней, учился он в одной группе. Особой дружбы не было, но память о студенческих временах сохранялась. В Новый год обычно звонил им, поздравлял, справлялся о новостях. В другие праздники — никогда. С чего это вдруг они его позвали?

Почему бы, конечно, и не позвать, все-таки за восемь лет после выпуска виделись всего пару раз, мельком. Но что-то беспокоящее сквозило в невинном, казалось бы, приглашении. В позапрошлом году, когда справляли тридцатилетие той же Татьяны, о нем и не вспомнили, а в этом, неожиданно: милости просим!

Правда, сейчас настоящая мания праздников и застолья. (Во всяком случае, у «выспавшихся», а Шугаевы теперь именно из них.) Не дата важна, а просто повод: собраться, чтоб выпить, вкусно поесть, потанцевать, повеселиться. Отчего бы для разнообразия и его в компанию не затащить?

Повеселиться… Для разнообразия… У него кровь бросилась в голову, даже лицо стало припекать, как в духовке. Володя Шугаев остался по распределению на кафедре вместе с Ниной. А Татьяна сейчас работает на другой кафедре, и начальник у нее — тот самый доцент. Значит, на день рождения, почти наверняка, придет Нина со своим новым мужем. Значит, вот с каким умыслом заманивают его самого. Веселая компания «полубогов» предвкушает забаву!

Он задыхался от ярости. Вот же загнали в ловушку, мерзавцы! Откажется он, не пойдет, — потеха. Нине обязательно сообщат: звали, мол, твоего бывшего, да он испугался. А встретить Нину с новым супругом под жадно-любопытствующими взглядами всей оравы, оказаться в роли быка на их пакостной корриде… Да он не выдержит, у них на это и расчет!

Взбудораженный, почти не спал ночь, а утром поднялся с больной головой, но в каком-то бешеном спокойствии. Повеселиться решили, подонки? Очумели от жира и безделья? Не выйдет! Нас голой рукой не возьмешь!.. Полез искать колготки, купленные когда-то для Нины. Кажется, не выбросил их. Вот они, слава богу, нашел!..

Он специально опоздал на полчаса, чтобы все гости наверняка собрались. Подарок Тане в прихожей вручать не стал, прошел за ней в комнату. (Краем глаза выхватил среди гостей Нину с ее доцентом, словно ожог сетчатки ощутил.) И тут, перед всеми, звонко и длинно, чуть не взасос, чмокнул Татьяну в одну щечку, потом в другую, — и вытащил два ярких пакетика, на которых ослепительная финская красотка, изогнувшись, натягивала почти невидимые колготки на роскошные бедра:

— Супердефицит! Специально для тебя, Танечка, искал! — (Лицо стоявшего рядом Володи Шугаева слегка вытянулось.) — Вот с размером, боюсь, не ошибся ли, — озабоченно уставился на нижнюю часть сухонькой таниной фигуры: — Ну-ка, повернись!

И Татьяна от растерянности повернулась.

Григорьев некоторое время помолчал, в раздумье поглядывая то на пышные очертания рекламных ягодиц, то на плоскую танину попку. Даже скривился, так недоволен остался сравнением. Подумал еще, подумал — и махнул рукой: — А ладно, больше — не меньше. Скидывать легче будет. Бери, Танечка, бери!

(Очумелое лицо Тани, машинально протянувшей руку за подарком. Ее округлившиеся, как пуговицы, глаза и приоткрытый рот, забитый судорожным вздохом. Почему-то вспомнилось: «От первого щелчка лишился поп языка».)

Среди гостей прошелестел и замер испуганный смешок. Всё вышло, как он рассчитывал. Мельком отметил, будто сфотографировал, застывшее лицо Нины, даже не белое, а бело-синеватое, как разбавленное молоко.

— За стол, за стол давайте! — вскрикнул Володя Шугаев.

Ладно, — подумал Григорьев, — черт с вами, первый раунд мой! Он ощутил свою власть над компанией и подивился, как мало для этого нужно: всего-то — наплевать на человеческое, превзойти хамов в хамстве.

В упоении победы промешкал немного, и, когда пошел вдоль стола, рассевшиеся гости уже увлеченно набирали в тарелки мясные, рыбные, овощные салаты, подцепляли вилками маринованные огурчики, селедку, ломтики буженины. Он продвигался дальше и дальше, все стулья были заняты, везде спины, головы… И вдруг — буквально наткнулся на свободный стул и приглашающий жест: лысеющий блондин с живыми карими глазами смотрел на него сквозь стекла очков в тонкой оправе и любезно улыбался, указывая на место рядом с собой. Не сразу и дошло до сознания, что это не кто иной, как ненавистный доцент.