Книга След грифона - Сергей Максимов

– Сие от тебя пока не зависит. Казак! – крикнул Суровцев.

Чуть не выбив дверь, влетел казак, стоявший с той стороны двери и не пропустивший ни одного слова из разговора. Но ничего из сказанного казак так и не понял.

– Я, ваше превосходительство!

– Вяжи ему руки. А то и правда руки потеряет. Нет, постой! Там в приемной мой тулуп и шапка. Будь любезен, принеси.

Через минуту казак буквально затолкал арестанта в генеральский тулуп. Снова, не без удовольствия, связал пленному руки и с каким-то торжеством водрузил на голову бывшего матроса полковничью папаху Суровцева, которая оказалась для Железнова неожиданно большой.

– Держи, братец, расписку. Передашь полковнику Яковлеву, что я забрал арестованного с собой. И на тебе еще на водку, – протянул он казаку ассигнацию.

– Благодарствую, ваше превосходительство!

Ни с кем не прощаясь, Сергей Георгиевич на штабном автомобиле отправился на вокзал. Там, в вагоне первого класса, прицепленном к санитарному поезду, его ждал генерал Степанов. После разговора с адмиралом Степанов решил незамедлительно выехать в Омск. Молча ехали по ночной Перми. Рядом с генералом Мирком в его тулупе и папахе ехал связанный Железнов.

Поезд медленно набирал ход. Состав точно не хотел покидать станцию. Суровцев и Железнов стояли в тамбуре. Когда немного отъехали, Сергей открыл вагонную дверь и резким и, неожиданно для Железнова, сильным рывком развернул его спиной к себе. Складным карманным ножом генерал перерезал ремень, связывавший руки арестанта. Затем, не сказав больше ни слова, сильным пинком отправил Железнова из тамбура наружу. Поезд шел медленно, но упавший матрос покатился по железнодорожной насыпи все же достаточно быстро. «Все», – сказал Суровцев и запретил себе даже думать об этом человеке. Сегодня утром он вспомнил необычные для себя нерифмованные стихи:

Каждый мужчина

должен уметь сказать себе,

просто и без надрыва,

как поставить диагноз:

«Эта женщина

меня больше не любит».

* * *

Внизу, под занесенной снегом железнодорожной насыпью, от душевной боли и унижения плакал Железнов. Мужественно перенеся все избиения в контрразведке, он был разбит и раздавлен нескрываемым презрением, которое буквально источал этот белогвардеец. «Лучше бы убил! Лучше бы он меня убил», – повторял Павел. Сам того не подозревая, Суровцев жестоко отомстил своему сопернику. Слом, произошедший в душе Железнова в зимнюю ночь 1919 года, с каждым годом будет только усиливаться. И так до самой его смерти, которая наступит спустя двадцать лет после этой памятной встречи. Осознание греховности революции посетит многих бывших «борцов за народное счастье». Но у Железнова будет и личный ад в душе. Он присвоил не просто чужое, что всегда происходит во время революций. Он присвоил то, что не могло ему никогда принадлежать, не будь этой революции. Любовь женщины другого сословия и другого круга. Да и присвоил ли? Нет! Она не будет любить его, Железнова, как любила до этого Суровцева. А он теперь не в силах забыть о ней. Он еще и отец теперь...

Разговор со Степановым был кратким. Александр Николаевич не был бы собой, если бы не узнал все о своем крестнике. Знал он и о сердечной ране Сергея. Он не стал спрашивать, что Сергей сделал с пленным. Проницательный генерал понял, что за пленный отбыл с ними. И куда он пропал. Генерал посчитал это личным делом Сергея. Он разлил в рюмки коньяк. Молча, не чокаясь, они выпили.

– Прямо как на поминках, – только и сказал Сергей.

В последний раз до этого он и выпивал на поминках. Было это в Омске, после отпевания и похорон брата Анатолия Пепеляева – Логгина. Того самого Логгина, который был невольным свидетелем первого поцелуя Сергея и Аси. Голубоглазый мальчик, мечтавший о военной карьере, окончил свой век лихим гусаром в стычке с красными. При воспоминании о нем сразу же прошла обида на Анатоля. «В сущности, он добрый малый. Но в остальном – оболтус, – думал Сергей, – и ничего с этим не поделаешь».

– Какие у вас виды относительно меня? – спросил он Степанова.

– Вы помните генерала Маннергейма?

– Разумеется, – ответил Суровцев.

– Вам предстоит с ним встреча. Но не как с генералом царской армии, а как с регентом Финляндии. Это первое. Второе – это то, что нам с вами предстоит заняться судьбой золотого запаса Российской империи.

– C’est impayable, – неожиданно произнес Суровцев.

– И что же означает это ваше «презабавно»? – Степанов удивленно смотрел на Суровцева.

– Это я о своем, – ответил Сергей. Продолжил вдруг стихами:

Ах, мадам!

Ах, мадам, не сминайте

мундштук папиросы.

C’est impayable!

Скажем проще:

в России фигня...

У княгини России – роман

с анархистом-матросом.

Кто же дети у них?

Да князья. А еще – матросня...

– Стихи у вас, ваше превосходительство... – не нашел слов Степанов. – Даже не пошлые... Я бы сказал, бордельные стихи...

– В борделе я их и написал.

– А вот этого я не слышал и впредь не желаю слышать, – строго одернул Суровцева генерал Степанов.

Глава 23. Милые ссорятся

1941 год. Июль. Москва

Сталин иногда срывался и мог наорать, но это не то бешенство, которого надо было бояться. Куда хуже бывало его молчание. Но вот такого Сталина Берия видел редко. Он, точно паровой котел, готов был взорваться от напряжения и давления изнутри.

– Ты не знаешь, чем руки занять? Мы найдем тебе дело, – спокойно, казалось бы, говорил Сталин. – На фронте найдем. Ты прятаться от меня надумал? Что молчишь?

– Коба, ты меня не один год знаешь, – начал было Берия.

– Я тебя, подлеца, лучше всех знаю. Ты почему лично мне не докладываешь? Занят сильно? Так мы найдем тебе свободное время.

Действительно, Берия в последнее время старался лишний раз не попадаться на глаза вождю. Он чувствовал себя неуверенно в обстановке начавшейся войны. Да и у кого из высших руководителей страны она была, эта уверенность? Только у немногих генералов. У таких, как Жуков. Но их, таких, по пальцам пересчитать можно было.

– В чем ты меня винишь?

– Ты почему такой бестолковый? Ты хотя бы заместителей своих слушаешь? Ты мне что обещал с немцами Поволжья?

– А что немцы? Все сделал.

– Обосрался ты, а не сделал. Я фильм посмотрел. Пока ты прячешься...

– А чем плохое кино?

– Тем плохое, что белыми нитками все шито. Для кого ты это снимал?

Сталин иногда устраивал ему разносы в присутствии других членов Политбюро. Это была необходимая условность их взаимоотношений. Но ни разу Берия не сделал ничего такого, что могло бы действительно не понравиться Хозяину. А то, что он его нелицеприятно отчитывал, – это часть кремлевского театра. И, как в любом театре, в этом действе присутствовала известная мера условности театрального искусства. Но сейчас не было зрителей. Они были одни. И не было никакой условности. И это не могло не настораживать наркома.