Книга Двужильная Россия - Даниил Владимирович Фибих

начальника отделения. Та самая, что загнала Мэри на общие работы. Я рассказал начальнице о бедственном своем положении, показал ногу и стал просить отправить меня в больницу. Нужно сказать, у Завадской, очевидно, проснулись человеческие чувства. Вскоре, доставленный обратно в Бурму, я уже лежал в находившейся за зоной больнице-стационаре.

То был кусочек белого рая, где забывалось, что находишься в лагере. Беленые стены, белое белье на больных, белые халаты врачей. Отдельные чистые палаты, настоящие железные койки, застланные чистыми простынями, деревянные, а не земляные полы, вкусная и полезная пища. Ничего похожего на тот убогий полустационар, более похожий на берлогу, в котором лежал я прошлой зимой.

Одетые в грубое, но чистое белье, в серых халатах, больные сидели и лежали на своих койках, а между коек, совершая обход, бродила Фанни Борисовна, заведующая стационаром – представительная, спокойная, с мягким голосом, всегда приветливая женщина средних лет, в белом докторском халате, в белой шапочке на густых рыжеватых волосах. Старые уголовники, отъявленные бандиты и душегубы, топорами рубившие комендантов, вечные лагерники, набравшие себе полувековые сроки – относились к ней с величайшим уважением и слушались каждого ее слова. Она была хорошим, опытным врачом.

В данное время Фанни Борисовна Гамарник была не заключенной, а вольняшкой. Свои пять лет, положенные за то, что имела несчастье родиться сестрой «врага народа», она уже отсидела. Брат ее, Ян Гамарник32, начальник Политуправления Красной армии, старый большевик, стройный человек с окладистой черной бородой, в свое время предпочел самоубийство ежовским застенкам. Так же в те годы покончили с собой, кажется, застрелились, не дожидаясь ареста, Томский33, а до него Скрыпник34 на Украине.

Выйдя на свободу, Фанни Борисовна выписала к себе из Москвы старуху-мать и двух своих мальчиков и осталась жить в Бурме, уже как вольная. Я был тогда еще так наивен, что спросил как-то ее, не думает ли она вернуться в Москву. Улыбнувшись моему вопросу, Фанни Борисовна кратко ответила, что нет, не думает.

И действительно, после я понял правильность такого решения. Не только в Москву, ее после лагеря не пустили бы даже в областные города. Ей оставалось поселиться в каком-нибудь районном городишке, где еще вопрос, нашла ли бы она работу по специальности, где все шарахались бы от нее. Как же, сидела в лагере, политическая, сестра Гамарника! Того самого.

А здесь, в глухой Бурме, где все ее знали, в том числе и чекистское начальство, она могла жить и работать вполне спокойно, пользуясь общим уважением. И работа, и личная безопасность были гарантированы. Здесь никто бы вновь ее не арестовал.

Многие из уцелевших в лагере и закончивших срок зеков оседали вот так же. Так происходило естественное заселение гиблых сибирских мест.

Век бы не покидал белого рая Фанни Борисовны! И когда наконец ногу мою залечили и меня выписали, с грустью переселился я обратно в барак. Но теперь меня ждала прекрасная работа, о которой можно было только мечтать: в конторе отделения. Думаю, что не без участия Завадской, спасибо ей.

Не раз потом приходилось мне попадать в здешнюю больницу, под крылышко Фанни Борисовны, куда теперь приходил я как в дом родной. По моей просьбе мама присылала мне то женские чулки, то школьные учебники – то, чего нельзя было здесь достать. Все это подносилось Гамарник, для нее и для ее мальчиков. Зато теперь, попадая в стационар, я знал, что тут не будут торопиться с моей выпиской и что я пробуду на правах больного, на больничном питании, лишнюю неделю, а то и две.

В прошлом году случайно стало мне известно, что Фанни Борисовна живет сейчас в Москве, разумеется, реабилитирована. Даже телефон ее узнал. Мне ответил голос старой больной женщины, в котором с трудом можно было уловить знакомые интонации. Я назвал свою фамилию, назвал Бурму. Как будто Фанни Борисовна узнала меня, заинтересовалась, спросила, как я живу, что делаю.

Однако встреча у нас как-то не состоялась. Чувствовалось, что ей, больному человеку, не до встреч.

37

Конторский люд, «придурки», составлял лагерную аристократию. «Придурки» означало: делают вид, что работают, валяют дурака, придуриваются.

Я работал теперь под крышей, в тепле и чистоте, работал за столом, в тишине, среди интеллигентных людей, которые не кричали на тебя, не подгоняли, не матерились. Я тоже был «придурком». Одеты конторщики были все опрятно, и первым делом нужно было придать себе более или менее приличный вид. У начальника хозчасти не без труда я добился направления в пошивочную мастерскую – существовала и такая. Мои телогрейка и ватные штаны покрылись заплатами разных оттенков защитного цвета, превративши меня в зеленого арлекина. Но я был доволен своими заплатами так, будто приобрел элегантный костюм. Бесчисленные дыры, из которых лезла грязная вата, теперь были скрыты, и мне было не так уж стыдно сидеть среди чистеньких конторщиков.

Контора дала новый источник питания. Время от времени шел я на мельницу с соответствующим отношением из конторы и сметал там в бумажный мешочек с тяжелых серых жерновов наслоившуюся мучную пыль. Для приготовления канцелярского клея. Положим, на клей шло не более одной трети собранного. Всю остальную пыль я нес к одной из своих знакомых.

– Анна Максимовна, голубушка, нельзя ли испечь из этого лепешек?

Анна Максимовна – высокая сухопарая старуха, добрая душа – скептически рассматривала принесенное.

– Но ведь они же будут черные! Смотрите, сколько земли.

– Ничего. Испеките, пожалуйста.

Полька по национальности, интеллигентная женщина, Анна Максимовна сидела за то, что была членом церковного совета при костеле, куда ходила молиться. Контрреволюционная организация!

Лепешки, верно, получались черные, как земля, и хрустели на зубах, но все же есть было можно.

В потустороннем мире, куда я был выброшен, действовали законы, которые постепенно приходилось познавать на практике. Кроме каждодневной борьбы за жизнь, за пищу, требовалось еще научиться отстаивать свое «я». Добиться уважения к себе не только людей, поставленных в одинаковое с тобой положение, но и тех, от кого ты, жалкое бесправное существо, крепостной раб, полностью зависел. И тут приходилось применять тактику и пряника, и кнута.

Грозой Бурмы был дотошный и неутомимый надзиратель Кобылянский, повсюду рыскавший и зорко следивший за поведением заключенных. Я решил его приручить. Неподкупных лагерных чинов мне не доводилось встречать.

– Гражданин начальник! – сказал я, повстречав как-то Кобылянского. – Мать мне пишет, что собирается прислать электрический фонарик. Я хочу вам подарить. Мне он ни к чему.

– По-хорошему хочешь? – осклабился Кобылянский. – Ладно. Сообщи, когда будешь получать посылку.

Фонарик все равно у меня бы отобрали. Кто разрешил бы