Книга Маг целитель - Кристофер Сташеф

— Ну конечно, — пробормотал брат Игнатий. — Так оно и есть. Всякая душа бесконечно драгоценна, господин Савл, драгоценна для Господа, потому должна быть драгоценна для любого, кто зовет себя христианином.

— Так должно быть, — подчеркнул я. — Но тут, бесспорно, возникает второстепенная проблема: осуществятся ли твои идеи все сразу, или хватит всего лишь малой их толики, чтобы немножко расшевелить бюрократов. Они же на людей смотрят как на цифры, а не как на живые существа.

— Прекрасно подмечено, — нахмурился брат Игнатий. — Теперь ты еще лучше понимаешь, брат мой, почему королева отправила меня в ссылку.

— О, конечно! Она-то хочет, чтобы люди верили, что они — скоты, кем бы ни родились, а уж если родились прислугой или крестьянами, как большинство в вашей стране, значит, нечего им и пытаться что-то изменить в своей жизни, стать другими и даже противиться тому, что им приказывают власти.

— Другими словами, это означает, что у них нет свободы воли, даже в самых малых ее проявлениях, — заключил монах.

Забавно. Возможность смены социальной прослойки и общественных действий он счел «малыми формами» свободы воли.

— Конечно, трудно стать кем бы то ни было, если ты им не рожден, а общество делает все для того, чтобы ты не рыпался и сидел на месте.

— Трудно, — согласился монах. — Но не невозможно. Наше появление на свет, данные нам при рождении способности, воспитание, которое нам дают родители и священнослужители, — все это из области вещей, над которыми мы не властны. И все же страждущая душа, душа, мудро пользующаяся тем, что ей дано, способна творить великие дела.

Я сдвинул брови.

— А что ты скажешь о тех, кто родился злодеем, с жаждой власти, с неудержимой похотью в крови?

Брат Игнатий поежился.

— Я слыхал о таких людях, но я их не встречал. Но даже тот, кто родился таким, может обрести Царство Небесное преданностью Господу, верностью Его Заповедям.

Да. Это единственное, что для него имело значение. Существовала свобода воли, а стало быть, свобода выбора: грешить или не грешить, летать или гореть в огне. Меня захватил образ жизни человечества в виде некоего станка, в котором законы силы и движения выступают в роли детерминизма, а свободой воли является то, как сильно и когда именно я включаю электричество.

— Думаю, нам следует напасть внезапно.

Все трое глянули на меня так, словно я выжил из ума.

— Что ты сказал, чародей?

— Нет-нет, ничего, — быстро нашелся я. — Это я так, насчет революционной стратегии. А как вы думаете, далеко ли до материка?

Оказалось, сутки пути. Мы пережили несколько штормов, которые приходили внезапно, буквально средь ясного неба. Но наш Фриссон уже вполне пришел в себя, голова у него заработала, и все мы более или менее понимали, с чем нам приходится бороться. Я только и делал, что копался в коллекции кусков пергамента да вручал поэту какую-нибудь парочку од, восхвалявших солнечный свет. Читая оды, Фриссон на ходу импровизировал, и почему-то ненастье рассеивалось столь же быстро, сколь и собиралось.

А мне все-таки казалось странным, что королева дает нам вернуться на материк, докучая такими малостями, как дурная погода.

Как раз об этом я и сказал брату Игнатию, как только мы оттащили лодку подальше от берега и оставили там, где до нее не добрался бы высокий прилив.

— Может быть, все дело в том, что у нее до нас руки не доходили, — высказал предположение монах. — Хотя большего вызова ее престолу, чем мы, не существует.

— Верно, — подтвердил Жильбер. — Если Король-Паук и Гремлин все сделали, как обещали, она наверняка занята по уши, и ей не до нас.

— Было бы неплохо, если так, — кивнул я и глянул на ближайшего крупного паука.

Мы топали по болотистому лугу, и тут все буквально кишело пауками — похоже, крепкие стрельчатые листья болотных трав были идеальной основой для паутины.

— Скажи Королю-Пауку, что мы вернулись, ладно? — попросил я. — И еще нам бы хотелось узнать, что тут делается.

Мои приятели искоса поглядывали на меня, словно снова засомневались в моей дееспособности, но поскольку все, кроме брата Игнатия и Унылика, были знакомы с Королем-Пауком, то промолчали. И очень хорошо сделали, что не шумели и не дергались — паук деловито заделывал дыру с краю паутины. Закончив работу, он быстро побежал к середине сети... и исчез.

Брат Игнатий несколько секунд не спускал глаз с паутины. Потом посмотрел на меня и снова перевел взгляд на паутину.

Жильбер расправил плечи и откашлялся.

— Болтать-то особо нечего, — сказал он. — До Аллюстрии путь не близкий, а нам не на что рассчитывать, кроме своих двоих.

Он зашагал вперед, мы пошли за ним.

Примерно через полчаса мы добрались до рощи. Справа от тропы между двумя молодыми деревцами раскинулась великолепная паучья сеть — фута четыре в диаметре. В ней сидел паук размером с долларовую монету старого образца. Мы восхищенно глянули на паука, а потом более внимательно присмотрелись к паутине.

А на паутине были вытканы руны. И написано было:

«Смотрите».

— «Смотрите»? — повторил я, непонимающе хмурясь. — На что смотреть-то?

— Туда, — указал брат Игнатий, и мы ушли с тропы, свернули в рощу и пошли на звук ручья. Монах брел вдоль берега ручья, пока наконец не нашел то место, где вода образовывала крошечное озерцо между двумя валунами.

— Иди сюда, поэт, — сказал брат Игнатий. — Сочини стихи, которые соединили бы это озерцо с разумом короля.

— Ой, это... я думаю, что... Ладно. — Я вынул пачку пергаментов, пробежал по ним глазами и выбрал один. — Вот, Фриссон!

Поэт поджал губы, прочел про себя собственные стихи и произнес их вслух с небольшими изменениями:

Давно все знают: без воды

И не туды, и не сюды!

Вода, ты жажду утоляешь,

Ты нас от грязи отмываешь.

Сейчас сыграй другую роль:

Скажи, что думает король!

Скажи всю правду, друг родной,

Наш телевизор водяной!

Я потом сам проглядел пергамент. Ошибки не было, Фриссон употребил слово «телевизор». Собственно, по-латыни «телевидение» означает «видение на расстоянии», хотя Фриссон имел в виду нечто совсем не то, что вкладывают в это понятие мои современники. И я посмотрел на озерцо. Нет, честно: я хотел, чтобы оно мне что-нибудь показало.

Озеро затуманилось и потемнело, потом муть рассеялась, но вода осталась темной — цвета индиго, и в глубине начали прорисовываться картины. Я смотрел на воду как завороженный. Даже если бы захотел, не смог бы отвести глаз. Да и не хотел я отворачиваться. Зрелище, мягко говоря, было неотразимое.

Глава 28

И мы увидели деревенскую площадь и толпу крестьян, отбивавшуюся от воинского отряда. Поверить в это было невозможно, но вот поверхность озерца показала нам одного крестьянина, опускающего дубину на голову воина. Вооруженный воин заслонился копьем, но крестьянин оказался проворнее. Его дубинка перебила древко копья пополам.