Книга Солдат императора - Клим Жуков

Дырокол алкал применения по назначению, а я понимал, что защититься мне нечем, и что даже испанца я с собой в могилу не уволоку – атака иссякла, я попался. Дага вдруг показалась очень, очень острой, а ведь так и не скажешь.

А я вдруг невероятно захотел пожить еще чуть-чуть. И когда время сорвалось в обыденность бешенной скачки, а кинжал вонзился, раздирая плоть, я резко развернул корпус, так что железный хищник смог всего лишь лизнуть вожделенной влаги, снабдив клубившуюся пыль первой кровью, а меня косым шрамом под левым соском. Впрочем, про шрам я погорячился, для этого еще требуется выжить.

Франциско с торжествующим хриплым ревом занес шпагу, а я подло, но очень сильно пнул его ногою в живот, хотя норовил, конечно же, поразить его нежные яички. Не попал, но учитывая ситуацию – неплохо.

Мой нетяжелый оппонент отлетел, а я, окутанный пылью и звенящим молчанием зрителей, прыгнул вперед, совершенно открывшись в плечевом замахе. Умелый противник, презрев боль в отбитом нутре, вытянулся уколом, который, учитывая совокупную встречную скорость, должен был превратить меня в экспонат гербария.

Размечтался.

Кинжал увел его шпагу в сторону, а я хэкнув по-фрундсберговски, обрушил жуткой силы удар на благородный череп дона. Тут и конец бы ему. Он успел, скрючившись, поднять оружие в корявую шестую защиту, он же парад ин секста, так что меч, вместо того, чтобы завязнуть в районе диафрагмы всего лишь стесал ему кусок скальпа.

Франциско скакнул назад, издавая упоительные сосущие звуки боли, и умудрился зацепить меня кончиком клинка в правое бедро. Штанина незамедлительно заалела. Не знаю, как ему это все удалось. Не даром, видать, первая шпага Испании.

Не ведаю, чем бы это все обернулось, но на сцену выступили новые персонажи.

– А ну, стоять, сучье семя! – раздалось над поляной, так что мы разом замерли и даже сделались чуть ниже ростом.

– В рот вам фунт печенья и бочку пива в жопу! Что вы, мать вашу, устроили возле моего любимого лагеря?! Я вам глазья на очки натяну, голубятня ваша хата! Указы не про вас писаны, мамино несчастье?! Я вас, блядей, спрашиваю?!

Конрад Бемельберг, мой родной душевный друг и старший товарищ, прошу любить и жаловать. Во главе десятка алебардистов, где тоже сплошь знакомые лица.

– Та-а-ак, кто тут у нас? – протянул он и издевательски засюсюкал: – Гу-у-у-льди, герой любовник, как и было докладено. То есть доложено. О! Дон Франциско, – насмешливый поясной поклон.

– Н-н-у? Куда изволите вас расцеловать, голуби сизокрылые? Ты мне не кукарекай, павлин испанский! – это в сторону де Овилла, который как раз, вскинувшись, собрался напомнить о недопустимом тоне обращения к родовитому дворянину. – Накукарекаешься на виселице! Я тут с тобой плясать не намерен, я не умею. Я те сразу рыло сворочу, ты понял?!

Дон понял. Конрад умеет быть чертовски убедительным. Он прохаживался мимо нас, пугал карами и нехорошо ругался. Заслуженно, надо сказать. Интересно, кто у нас такой предусмотрительный?

– И скажите спасибо Герхарду, он тут у вас один еще мозги не пропил, – продолжал меж тем Бемельберг, разрешая сомнения. Я то удивлялся, почему за доктором побежали трое, а вернулись только двое. Вот в чем дело. Ну что же. Заслужил Герхард по мордасам за стукачество и кувшин лучшего пойла за разумность. Не премину. Хотя, по зрелом размышлении, обойдемся пойлом.

– Что же мне с вами делать, паразиты? Неплохо бы вздернуть всю веселую компанию, за пособничество. Очень соблазнительно! А главное, поучительно. Только вот не хватало лишить армию разом толкового командира и лучшего бойца, чёрт. – Конрад занял геометрический центр арены, покачивался на каблуках, заложив широкие ладони за пояс. Лицо, прошу заметить, имел злое и глумливое.

– На первый раз прощаю. Вы мне, мля, до конца жизни оба проставляться будете. И напоследок: вам что, баб вокруг мало?! Р-р-р-азойдись! Федерико, почини их сиятельство, а ты, Гульди, ко мне в шатер, ко мне, я сказал! Рысью, марш!

Вот так все удачненько обернулось. Могло быть хуже.

Сначала мы рассказывали сказки для публичного пользования, что, мол, я порезался по пьяни, возвращаясь из кабака, а Франциско врал, что упал с лошади. Ровно через час о дуэли гудел весь лагерь и вся Барселона, а профос нехорошо косил лиловым глазом. Но поделать ничего не мог. Каждому несчастному случаю нашлось по две дюжины свидетелей.

А дуэль… Какая дуэль, вы о чем, собственно?

На следующий день мы оба, я и дон Франциско обтекали пред очами Зарайды, сделавшейся на редкость говорливой. Она приволокла нас по очереди к моему домику и принялась костерить по-испански, так что Бемельберг обзавидовался бы.

– Щенки! Мальчишки! Что вытворили, а?! Гульди – пьяница! Пиво вместо мозга! Ты постарше, мог поумнее быть, а?! Скотина! Чуть не угробил мальчика! А ты, чем думал, кретин! Что ты себе позволяешь?! Я тебе что вещь?! Мог спросить, сперва, я бы тебе ответила! Я бы тебе пальцы переломала, вдруг поумнеешь! Hiho de peruenta puta, cabron![94]

Она довольно долго ругалась, топала ножками и кидалась утварью, мы даже заработали по три увесистых пощечины. Рука у Зары была ой-ой-ой, в ушах моих потом полчаса звенело, левая скула налилась лиловым, а у дона открылась рана и потекла кровь. Потом она сменила тон, всплакнула, как умеют только любимые женщины, очень жалостливо. Наново перевязала испанца и принялась уговаривать.

– Мальчики, ну что вы как маленькие! Я вас вообще не понимаю! Бросьте эти игры, я вас обоих люблю. Очень сильно. Обоих. Правда, мальчики. Вы же такие хорошие, добрые, умные, что взъелись друг на дружку? Вам что мало? Кто хоть раз недовольный уходил? Можно подумать, что я малая девочка, что у меня до вас мужчин не было. Ха! Наказаны оба, дуралеи. Я теперь сама решаю когда, куда и с кем. Что б не смели за мной хвостом ходить. Сама приду, если захочу. Когда захочу. И если увижу хоть один косой взгляд… всё. Отлучу от тела навсегда. Локти кусать будете. После меня у вас ни на одну девку не поднимется, слово мое крепкое, вы знаете. Ну иди сюда, глупенький.

Она как-то очень по-матерински обняла и погладила Франциско, а потом поцеловала, совсем не по-матерински. Испанец был ни жив, ни мертв, очень бледен. Насупленность его и общая сторожевая нахохленость под словами, глазами, губами Зары разгладилась и превратилась в мягкую податливую вату. Взгляд его вместо мушкетного прицела приобрел туманность и наполнился слезами, не могу поверить, но это так. Зара наконец оторвалась от де Овилла, подошла ко мне, взяла за руку, подвела к испанцу и непререкаемо постановила:

– А теперь мириться. Пожмите руки, и чтобы никаких. Навоюетесь еще, бедненькие. – Тут она снова собралась пустить слезу, но тут же собралась, встряхнула своими чудными волосами и заулыбалась.

– Ну, как там у вас говорят? Жать руки, марш!

И мы первый раз обменялись взглядами без немедленного желания убить-сожрать-закопать. Медленно протянули ладони и скрепили вынужденный мир крепким пожатием.