Книга Великая война без ретуши. Записки корпусного врача - Василий Кравков

13 мая. […] Настроение у нас в штабе безнадежное; все мы тоскуем по крепкой власти; жаждем, чтобы теперешнее коалиционное министерство обладало не одной силой авторитета, но и авторитетом силы, способной к мерам мощного физического понуждения в отношении обалдевших от свободы и отравленных пропагандой анархизма и максимализма малосознательных голов. В восстановление боеспособности армии и в укрепление ее организации никто не верит. Государственный организм России — в состоянии тяжелой реакции от впрыснутой ему героической дозы своего рода «тетровакцины» сильных ядов объявленной свободы[929]; внешние условия — война! — создают неблагоприятные условия для выработки «антител»; да и не одна война, а и длительная политическая и культурная невоспитанность масс… Судьба предъявила России слишком малый срок для того, ч[то]б[ы] могло переволноваться взбаламученное море народной жизни, ч[то]б[ы] из его глубин успели сложиться новые организующие силы. А к избитому и заманчивому лозунгу «равенство, свобода и братство», а равно как к истасканной формуле «долой войну», «без аннексий и контрибуций», «свободное самоопределение народностей» необходимо внести большие поправки, ч[то]б[ы] все эти лозунги не сделались ложью и не являлись недомыслием… […]

14 мая. […] На днях приезжал на фронт и в армию Керенский, от к[ото]рого более легковерная публика ожидает с нетерпением обещанного им насаждения «железной дисциплины» и применения «во всей строгости законов» в развалившихся войсках; но — увы! — пока еще ничто не предвещает этого; очевидцы рассказывают, что новый наш народный военный министр прибыл в шикарном поезде; свели его из вагона чуть не под руки два будто бы уголовных каторжника — телохранителя; в указанное им место сбора намеченной дивизии части ее долгое время упирались за нек[ото]рой дальностью расстояния идти, многие из «свободных граждан» в шинелях прямо-таки требовали, пусть-де сам к ним едет министр, у него-де есть автомобиль, а нам-де придется к нему ломить пешедралом; наконец-таки, хотя и не в полном составе, серая публика собралась и стала ожидать; прождавши с 1/2 часа нек[ото]рые стали самовольно расходиться восвояси; наконец, прибыл сам министр; поговоривши перед солдатами о царском гнилом режиме и о сладостях полученных свобод, он в самых изысканно-вежливых сантиментах пригласил собравшуюся ораву с позиций самовольно не уходить, подчеркнувши, что силой-де удерживать вас в окопах мы не будем, надеясь, что вы (подразумевай — «паиньки»!) не будете удирать… «Ведь вы этого не сделаете? Да? Да?..» — настойчиво он заключил этим вопросом свое обращение к нашим горе-воинам; погладивши по голове их, он еще разъяснил им, что офицер — тот же-де солдат, к[ото]рый только должен вдвое больше работать и вдвое, если не больше, несет ответственности против них, милых голубчиков! Нетрудно предвидеть, как все эти прекрасные речи «власти» преломятся в черепах всей серой массы — отобьют ли у нее смертную охоту втыкать штыки в землю и неудержимое устремление «до лясу», или нет; а пока результаты толстовского непротивленства нашей власти злу мы видим…

Провожаемые с большой торжественностью на позиции маршевые роты из Петербурга в составе, наприм[ер], в 2000 человек прибывают к нам сюда весьма чувствительно растаявшими до состава человек в 200!! Из Киева недавно отправленная партия пополнения в 1500 чел[овек] дошла до вокзала в составе лишь 120 чел[овек]!! […]

15 мая. Прекрасная погода — теплая и солнечная.

Шквал революционных волн разорвал всякую дисциплину ума и воли людей. Получивши пленительные свободы, держим строгий экзамен на гражданскую и политическую зрелость. По газетным сообщениям, г. Царицын[930] — во власти буйствующего гарнизона солдат, наложивших на беззащитных жителей 1 -миллионную контрибуцию и овладевших пароходным движением по Волге. Это, выходит, нечто почище пресловутых немецких зверств! […]

Приехал новый «комкор» наш Лавдовский[931], субъект, по первому впечатлению, из фарсовых героев оффенбаховского типа. […]

17 мая. Солнечный жаркий день.

Из Царицына, Барнаула[932], Енисейска[933] и др. городов и всей России-матушки приходят нерадостные вести: уже начались кровавые жакерии Стеньки Разина и Пугачева! Бесшабашная и оголтелая масса празднует праздник свободы по-своему! «Солдатократия» крепчает… Дезертиров у нас теперь, «окопавшихся» в глубоком тылу, доходит число до нескольких миллионов (по докладу товарища военного министра крестьянскому съезду)!! Ко времени уборки хлебов, говорят, на фронте останутся лишь одни штабы, солдаты же все утекут восвояси! «Циммервальдовцы» sui generis![934]

Относительно Керенского «товарищи» говорят, что пусть-де он попробует ввести «железную дисциплину» — мы его-де живо арестуем! Некрасову железн[о]дорожными рабочими уже сделано первое предостережение за то, что, как показалось им, он не повел им по шерсти. «Или мы Вас плохо поняли, — сказал один рабочий, — или Вы действительно стали не “товарищем министром”, а “господином министром”!» Раздавались голоса: «Мы не выпустим Н. Некрасова из Москвы до тех пор, пока он не возьмет своих слов обратно!»[935]

19 мая. […] Вопреки провозглашенным лозунгам «без аннексий и контрибуций» — невоюющие наши войска берут храбро приступом и аннексируют города, но… не Германии, а России, налагая на них контрибуции! Массы дезертиров объединяются и на «съездах» выносят ультимативные резолюции с выражением категорических своих волеизъявлений, ничего не имеющих общего с пользой родины и отечества. Залежавшихся больных в госпиталях Киева по выздоровлении никак не удается выписать, ч[то]б[ы] направить на позиции; требуют или их эвакуировать домой, или же не тревожить их покойного лежания в госпитале, в противном случае угрожая погромами. […]

21 мая. […] Алексеев на могилевск[ом] военном съезде 16 мая молил и просил воинов исполнить свой долг, просветиться умом и разбудить в своем сердце любовь к родине. А «Известия С[овета] р[абочих] и с[олдатских] депутатов]» уже пытаются своими некорректными выпадами подорвать авторитет Верховного главнокоманд[ующ] его и даже Керенского[936]. […]