Книга Надсада - Николай Зарубин

Ах!.. — опускался колот на ствол кедрины. Дерево вздрагивало, отвечая дождем падающих плодов. Виталий бросался собирать, а Владимир уже переходил к другому дереву.

На брусничнике совок в руке Белова опускался и поднимался беспрестанно, и скоро в горбовике не осталось места для ягод.

— Бруснички ты, Алексеевич, также возьмешь. Засыпем сахаром, и возьмешь. Будет время, наловим и хариуса.

Гулкими глубокими вечерами долго сидели у костра за неспешной беседой, попивая чай.

Сумерки сгущались быстро и неотвратно.

Тайга шумела верхушками деревьев, костер потрескивал, разбрасывая неяркие искры, дурманящие запахи кружили голову и успокаивали.

В такие минуты велико в человеке ощущение вечности: глубокое холодное небо, с особенно яркими звездами на нем, будто отрывает незримые пути в неизведанные дали, и ничто не имеет здесь конца, точно так же, как не имеет и начала. А человек, в том открывающемся в небо космическом пространстве, в полной мере осознает себя частью мироздания.

Никакие большие города на свете не дают человеку подобного ощущения вечности, как бы там ни суетились они своими машинами, ни громоздились небоскребами, ни шумели и ни пытались какими-то иными способами явить из себя нечто особенное, на что бы следовало обратить внимание Создателя. Потому что города — не суть и не венец Его творения, а исключительно порождение человеческой гордыни. И если в природе заключена величайшая тайна гармонии, то города — столь же величайший образчик хаоса, где ничто не поддается упорядоченности и сколько-нибудь разумному устроению.

Виталий, может быть, впервые в жизни был по-настоящему счастлив: ему даже казалось, что за эту, прожитую в тайге, неделю в его руках, теле прибавилось силы, и он ощущал себя настоящим мужчиной.

Выезжали из таежки усталые, собой довольные. В том году орех был на загляденье — крупный, ядреный, сладкий. После обработки набралось его мешков пять, горбовики наполнены ягодой.

— Далеко не каждый год бывает таким урожайным, — пояснял Владимир, накручивая баранку вездехода. — В неурожайные себе, конечно, набиваем, остальное снимает кедровка.

Временами останавливал машину, иной раз просил выйти Виталия — значит, впереди сложный, опасный участок.

Орех, ягоду сгрузили в ограде у Татьяны Маркеловны.

Старуха охала, топталась вокруг мужиков, высказывала предположение о возможной выручке от продажи добытого.

— Мать, ты же хорошо знаешь, что я ничего не собираюсь продавать.

— И куды ж тако добро подевашь? — вопрошала, подбочениваясь и отставляя ногу.

— Раздам, — не обращая на нее внимания, равнодушно отвечал сын.

— Не Витьке ли Курице аль еще кому?

— Мать, не мешай, — отмахивался. — Лучше собирай что-нибудь на стол. Не с гулянки приехали.

— Никада мать не послушают. Ну ниче, высвобожу вас, закрою глазыньки. Вот тада и будити знать… Ой, люшеньки-и-и-и…

От матери Владимир повез Виталия на выселки. Оказалось, пока они были в тайге, к отцу в отпуск приехал сын Иван — молодой, ладно скроенный парень, проживающий в Москве и работающий там в какой-то компьютерной фирме программистом. Отпуск он последние годы брал как раз в такое время заготовок, чтобы помочь деду Даниле, которому уже трудно было таскать тяжелый колот, управиться на кедровом промысле.

Здесь же находился и Данила Афанасьевич, встретивший племянника и приехавшего с ним молодого архитектора молчаливым вопросом.

— В тайгу собираетесь? — спросил Владимир вместо приветствия. — Мы вот с Алексеевичем только что выехали, я даже в конторе еще не успел побывать — сразу к вам. Орех нынче отличный. Набьете быстро.

— Набьем, канешна, куды ж мы денемся, — усмехнулся Данила. — Будет что погрызть зимними вечерами.

С племянником он не общался и не имел на то никакого желания. Николай вкратце рассказал отцу о намерениях сродного брата развернуть в Ануфриеве стройку, для чего привез из Петербурга молодого архитектора. Данила слушал, в основном помалкивал, заметив лишь однажды:

— Курица, сынок, в гнезде, а яичко, ты сам знашь, где. В опщем, цыплят по осени считают.

Вокруг деда суетилась внучка Наташа — и она собиралась с мужчинами на кедровый промысел.

Данила посмеивался, иной раз и одергивал девушку, правда, в шутливой форме.

Не раз она начинала щебетать о приезжем молодом архитекторе, так что дед в конце концов не выдержал:

— Ты че это все ко мне с этим залетным шалопаем вяжешься? Уж не по нраву ли он тебе пришелся? А, внученька?

— Вот еще, — покраснела Наташа. — Нужен он мне…

— А не нужен, дак помалкивай. Собирай лучше манатки — не дай бог чего забыть.

— Он не шалопай, — возразила тут же.

— Все мы когда-то были шалопаями — не ценили то, что само шло в руки, — посмеиваясь чему-то своему, отвечал внучке дед. — Ежели не шалопай, дак не части, как егоза. Иди к ему, а не торчи тут с дедом.

— И пойду.

— Вот и иди.

— Пойду, дедуня, пойду…

Наташа ушла, Данила продолжил свои сборы.

Фигурой он погрузнел, движения стали еще более медлительными, но глаза из-под седых бровей смотрели по-прежнему остро и молодо.

С Евдокией они проживали душа в душу, спокойно встречая старость. Внуки выросли, в молодой семье Ивана родился правнук, так что прабабушка еще нашла в себе силы съездить в Москву и с месяц там пожить.

Прадед тоже было собрался, да вовремя отдумал — не на кого было бросить участок, а браконьеры не унимались, вторгаясь в пределы тайги на самой современной технике. Не дремали и черные лесорубы: то в одном месте залезут, вырубят с десяток-другой деревьев, то в другом, а то и в третьем.

На обходы участка, против обыкновения, Данила теперь вооружался, что называется, до зубов. И браконьеры, и «черные лесорубы» о том знали и побаивались: старый охотник появлялся как из-под земли, стрелял пока в воздух, но грозился не жалеть никого, мол, терять ему нечего, он свое пожил. Угрозы действовали безотказно, и на какое-то время на участке наступало затишье.

Однако нашествие мало-помалу принимало форму некой упорядоченности. «Черных лесорубов» вытесняли так называемые арендаторы, оформлявшие в пользование отдельные, самые лакомые участки, на много лет вперед. И те же «черные лесорубы» превращались такими арендаторами в наемных работников. Отношение к лесу и его богатствам оставалось при этом прежним — заготовители лупили все подряд, что попадалось на их пути: сосну, лиственницу, ель и, конечно, кедр. По-прежнему изымалась только нижняя комлевая часть в четыре метра длиной. Вершинник, ветки иной раз сталкивались бульдозерами в кучу, и общий вид после таких заготовок был ужасен.

По тайге шныряли какие-то люди, чего-то обмеряли, записывали в тетрадки, а то и на переносные компьютеры, фотографировали окрестности.