Книга Брачные узы - Давид Фогель

Сразу после этого появился Ульрих, а за ним доктор Астель. Оба они остановились рядом с Гордвайлем, не говоря ни слова. Доктор Астель, казалось, стал ниже ростом, лицо его осунулось и словно постарело в один день. Гордвайль увидел, как бы сквозь дымку, что тот небрит, и этот факт произвел на него особое впечатление, ибо до сих пор ему не доводилось видеть доктора Астеля в таком виде. Наверное, случилось что-то ужасное, подумал Гордвайль, иначе он бы обязательно побрился… И огромная жалость к доктору Астелю затопила его сердце.

Затем появились родители. Мать была знакома Гордвайлю. С ними было несколько мужчин и женщин с букетами белых цветов в руках. Они остановились невдалеке от троицы друзей, склонив головы к земле, как будто стесняясь друг друга. Никто не говорил. Мать беспрестанно утирала глаза, время от времени тело ее сотрясали беззвучные рыдания. Один из мужчин, пожилой человек с седыми усами, безмолвно взял ее под руку. «Отец! — деловито заключил Гордвайль. — Есть какое-то сходство в выражении лица…» Однако лишь малая часть его существа воспринимала все эти суетные вещи, большая же часть была далеко-далеко отсюда. «Это тянется слишком долго, — текли его мысли дальше, — следовало бы поторопиться». Когда внесли гроб, несчастная мать упала на него, донесся ее сдавленный крик «Лоти, Лоти!», больше похожий на мольбу, чем на рыдание. Доктор Астель и Ульрих тоже подошли поближе, только Гордвайль не двинулся с места. «У них тут, верно, есть специальная комната, в которой их сохраняют… — проговорил кто-то внутри него. — Вопрос лишь в том, следует ли их вообще охранять, вот вопрос, так вопрос!.. По-моему, вовсе не следует». Он вдруг повернулся к стене, уперся в нее головой и долго стоял в таком положении. Было видно, как время от времени по спине его пробегала дрожь, как если бы он сильно озяб. Кантор снова запел, хор отвечал ему. Пение доносилось до Гордвайля словно издалека. Он не поворачивал головы. Это пение имело вроде бы какое-то отношение к нему, к Гордвайлю, но он не смог бы определить, в чем оно. Недавно тоже пел кантор — где же это было? Ах да! Это было на Зайтенштеттенгассе, когда он женился, жесткая сорочка сидела еще на нем как броня. А теперь, зачем он поет теперь? Мать Лоти плакала — и это странно. Они всегда плачут, женщины, именно тогда, когда поет кантор… А ему это пение вовсе не кажется таким грустным. Почему же Лоти не представит его своему отцу? Сейчас он ведь уже не в той смехотворной сорочке, нечего его стыдиться… Это просто по забывчивости, не со зла… Она совсем не злая, Лоти… Но кантор прекратил петь — что это с ним вдруг?

Гордвайль повернул голову и увидел, что зал с колоннадой опустел и два последних человека выходят через открытые ворота. Тогда и он машинально двинулся с места и вышел вслед за всеми. Он плелся вслед за процессией шагах в двадцати позади, по аллее между двумя рядами надгробий, по уныло скрипевшему под ногами гравию, все время выдерживая дистанцию, словно невидимая преграда мешала ему подойти ближе. Кто-то умер, по всей видимости, мелькнула у него идиотская мысль, — говорят, что это Лоти. Может, и вправду Лоти… Поскольку уже несколько дней он не видел ее. И тем не менее, как это странно, что Лоти умерла!.. Люди ведь не умирают просто так, но лишь для того, чтобы неприятно поразить друзей…

Процессия остановилась, остановился и Гордвайль. Он все время оставался на расстоянии примерно двадцати шагов. То и дело бросал быстрый взгляд на собравшихся и сразу же отводил глаза в сторону. Был осторожен. Небо всей своей массой давило на кладбище, безмолвное небо, словно из пуха сотканное. «Все это слишком затянулось», — подумал он. А у него ведь нет времени… Нужно еще собраться перед этим… Перед такой дальней дорогой!.. Ему явственно захотелось уйти отсюда, но что-то удерживало. Он опустился на надгробье, рядом с которым стоял, но сидел недолго: холодное прикосновение камня, которое он почувствовал сквозь пальто, на минуту заставило проясниться его сознание, и он вскочил с места, охваченный внезапной дрожью. Лоти, которая была ему так близка, а недавно почему-то плакала при нем, может быть, все-таки умерла! И с кем он теперь поедет в Италию?.. Нет, в этом надо разобраться!.. Он потом еще выяснит, действительно ли она умерла или нет… Сейчас ум его недостаточно ясен, это из-за холода… Несомненно, из-за холода. (Он как следует закутался в пальто и даже поднял воротник.) Как бы то ни было, здесь царит глубокое безмолвие… Подходящее место для духовной работы — если бы не холод… Надгробья никак не могли быть помехой… Он скользнул взглядом по памятнику рядом с собой и прочел слова, высеченные золотыми латинскими буквами: Михаэль Шрамек, родился в 1881 г., скончался во цвете лет в 1912 г. и т. д. Стало быть, он и вправду умер, этот Шрамек!.. Тут, по крайней мере, есть полная уверенность!.. Так и написано… Однако такая уверенность существует не всегда…

Когда скорбящие двинулись обратно, он неожиданно прыгнул в сторону и спрятался за надгробьем, пока все не прошли вперед. После этого бросился к свежей могиле, взглянул мимолетом на земляной холмик, покрытый венками и букетами цветов, рядом валялись две лопаты с приставшей к ним похожей на шоколад глиной, повернулся и кинулся вдогонку удалявшейся процессии. Догнав, пошел позади, все время на известном удалении, опустошенный. Глаза его, лишенные блеска, не двигались в глазницах, как у слепого.

Оба друга поджидали его у колоннады, и, когда он подошел к ним, доктор Астель посмотрел на него пустым взглядом, словно стараясь что-то вспомнить, и вдруг упал ему на шею, как подрубленное дерево, и разразился ужасным звериным ревом, шедшим будто прямо из утробы, а не изо рта, — рыдание следовало за рыданием, и плечи тряслись им в такт. Шляпа его слетела и упала на землю, и некому было поднять ее, ибо Ульрих стоял отвернувшись. Рев этот был отчего-то неприятен Гордвайлю, и внутри себя он желал, чтобы он прекратился. Но рука его безостановочно гладила спину друга, двигаясь до странности быстро, так, что возникало впечатление, что он расправляет какую-то складку или счищает грязь с пальто. Наконец доктор Астель замолчал. Плечи его еще продолжали содрогаться, но уже слабо. Он поднял шляпу, и все трое пошли к остановке 71-го трамвая, не говоря ни слова и не глядя друг на друга. Молчали и все время поездки, а на конечной, Шварценбергплац, Гордвайль расстался с друзьями.

Город внезапно оказался пустынным и безмолвным. Ни единого предмета не было в этом городе, на чем можно было бы остановиться в мыслях. Ноющая пустота обозначилась у Гордвайля под ложечкой, как у человека, не евшего ничего несколько дней подряд. Он не пересел на другой трамвай, а поплелся пешком вдоль Ринга, медленно-медленно, ступая со странной осторожностью, как бы страшась падения в невидимую яму. Кончики пальцев у него замерзли, и их покалывало, словно иголками. Одинокие снежинки закрутились в воздухе на уровне его глаз. Неописуемая улыбка застыла на губах Гордвайля. …Если выяснится, что он в чем-нибудь виноват и найдется обвинитель, тогда… но кто может доказать его вину?! Разве он не готов ехать?! И кто докажет ему, с другой стороны, что он страшится… страшится Теи?.. Никогда он не боялся ее — а теперь и подавно!.. Вся задержка только из-за нее, из-за Лоти, которая умерла. Последнее слово, словно прокравшееся в его мозг потихоньку, как громом пронзило его сознание, ему показалось, что он сейчас сойдет с ума от боли. Он побежал, а внутри него кто-то кричал во весь голос: «Умерла, умерла, умерла!» Он не видел ничего вокруг себя, не различал прохожих, останавливавшихся при виде странного бегущего человека с развевающимися полами расстегнутого пальто, не почувствовал, как столкнулся с кем-то, кто оттолкнул его в сторону с такой силой, что чуть было не свалил с ног, — не видел и не ощущал ничего, кроме Лоти, любимой, дорогой Лоти, лежавшей недавно навзничь на диване, а теперь мертвой, безвозвратно мертвой! Собственными глазами он видел, как ее хоронили! Он видел, и Ульрих видел, и доктор Астель видел! И другие тоже видели! Все могут быть свидетелями! А она умерла, потому что он — и в этом не может быть никакого сомнения — потому что он отказался уехать с ней! И ничего теперь не вернешь! Ибо он своими собственными глазами видел, как ее похоронили на центральном кладбище, неподалеку от Шрамека!