Книга Крепость сомнения - Антон Уткин

Тимофей кивнул.

– Думал я всегда, что ничего нет сильнее здравого смысла. А оказалось, что здравый смысл – это тоже форма идеализма, и весьма опасного...

Сутягин помотал головой, словно освобождая шею от петли наваждения.

– А здесь детки у вас, значит, пасутся?

– Ну да. Такой у нас тут, если угодно, неправительственный летний детский лагерь... Смешные они такие. Одна девочка, например, призналась мне, что хочет стать русалкой. Неандертальцы и кроманьонцы, то есть мы, если не ошибаюсь, одно время существовали вместе на земле. Сосуществовали. Потом природа сделала свой выбор. Такой уж человек хищник. Никого не осталось. Эльфы. А тоже ведь сосуществовали. Вот бы часть человечества мутировала и превратилась в русалок. Или в эльфов. Будем как солнце, станем как эльфы. И пусть природа опять сделает выбор. Представляешь, дорожный знак придумают: «Осторожно, эльфы».

– Да уже есть такие, – сказал Тимофей, – «дети индиго».

– Слушай, – оживился вдруг Сутягин, резко поворачиваясь к Тимофею. – А может, они не видели, как солнечным утром в начале лета молочник из Черепкова объезжает дома?

– Видели, – с досадой возразил Тимофей. – Все они видели.

Солнце давно уже провалилось за хребет. В сумерках очертания построек слились воедино, и лагерь юного костровика и впрямь стал похож на крепостицу дикого фронтира. На темно-синем небе проступили черные кроны деревьев. Отдельные звезды, запутавшиеся в ветвях, повисли на них драгоценными плодами.

– А Сириус? – спросил Тимофей.

– Сириус – это серьезно... Мы когда-то давно, в университете еще, отдыхали на море, около Утриша. И как-то там в шторм сел на мель сухогруз, и мы пошли на него посмотреть. Там берег высокий в море обрывается, и его уже было видно, этот сухогруз, уже даже бревна видели, которые он вез, всякие детали, а название никак не удавалось прочитать, и все шли мы и шли, и вот уже отдельные буквы можно стало разобрать, а слова все не получалось. Только когда совсем близко подошли, оказалось: «Сириус». И мы договорились, что это слово станет нашим паролем. Что бы в жизни дальше ни случилось, вместе мы или нет, этот козырь бьет все. Если один передает другому это слово, то этот другой все бросает и спешит на встречу. Как будто до этого была как бы игра, а все настоящее там... Лермонтов как-то написал загадочное стихотворение, никто его понять не может: «Есть речи – значенье темно иль ничтожно, но им без волненья внимать невозможно. Как полны их звуки безумством желанья, в них слезы разлуки, в них трепет свиданья. Не встретит ответа средь шума мирского из пламя и света рожденное слово; но в храме, средь боя, и где я ни буду, услышав, его я узнаю повсюду. Не кончив молитвы, на звук тот отвечу, и брошусь из битвы ему я навстречу...» Так что Сириус.

– Как хочешь, – сказал Тимофей, – опять утопия, фантазерство. Не верю я в эти сказочные договоренности. Жизнь все заносит пеплом, и все клятвы становятся бесполезны, потому что живут они коротко, пусть и ярко: как снежинки – в полете.

– Ну почему же? – возразил Сутягин. – Суди сам: вот ты здесь, сказал мне это слово, я его услышал, – замечу, кстати, тебя я едва знаю, вижу-то, может быть, в первый раз, а если и не в первый, как ты говоришь, то все забыл и все равно что в первый, – и это слово во мне звучит. И может быть, я его ждал. Разве не так Герда нашла Кая? «И проходя в низенькую дверь, они заметили, что стали взрослыми людьми». Я эту сказку хорошо знаю, часто ее детям тут рассказывал: «Так сидели они рядышком, оба уже взрослые, но дети сердцем и душою, а на дворе стояло теплое благодатное лето». Так что Сириус... Но пользоваться им можно только два раза. Два раза, – повторил он еще.

– Это первый? – спросил Тимофей.

– Это второй, – сказал Сутягин.

Земля еще повернулась, и Большая Медведица изломанной гирляндой вплелась в сквозящие небом кроны на хребте.

– Может быть, вместе? – предложил Тимофей.

– Да нет, – отказался Сутягин. – Мне тут нужно еще дела закончить.

Какие могли тут быть дела, кроме мышиных похорон, Тимофей не очень понимал, но не стал ни уточнять, ни настаивать.

* * *

Обратная дорога прошла более удачно, но куда мрачнее. Hа флагштоке, как надолго спущенный парус, беспомощно прильнув к толстому потемневшему древку, вис линялый флаг Российской Федерации. Стоя на тонких, мятых рельсах, дремала серо-оранжевая «кукушка»: небольшой дизелек, похожий на устаревший трамвай. Hа игрушечных путях узкоколейки ржавели три вагона с проваленными окнами и облезшей краской.

Между ними и тут бродили вездесущие коровы. Тимофею оставалось теперь утешаться той блудной аналогией, что эти коровы и есть тучные академики, превращенные местной Цирцеей по местному подобию. Hа посадке встретили того самого молодого охотника в камуфляже. Вид он имел вполне цивилизованный, но хмельной. Hа этот раз он был куда дружелюбней и, назвавшись Костей, разговаривал охотно.

– Дорожка-то на костях, – довольно сообщил он. – Заключенные строили. Своих поначалу загнали, да и привозили еще из России. В общем, было дело. Тут в соседнем ущелье еще одна, побольше. Хотели, слышал я, соединить их, но хребет не прошли. Да и война как раз началась. А я смотрю, вы или не вы? Смотри ты, дошли. А мы с Палычем думаем: куда они в такую погоду прутся? Палыч – ну, мужик, с которым мы были. Егерь он тут. Мы бы вас взяли, да нам в другую сторону надо было: силки поехали проверять... – Внезапно он оживился: – Давай по сто?

– Хоть по двести, – ответил Тимофей.

Но за водкой Костя не пошел, хотя магазин в двух шагах за их спинами щерился приоткрытой дверью.

В вагоне перебрасывались обрывочными фразами, которые значили только то, что значили.

В станице, куда пришла «кукушка», надо было пересесть на автобус, и они пошли на автовокзал. Здесь на бетонной стенке, укрепляющей склон, красовалась видная отовсюду жирная надпись красной масляной краской: «Армяне наши враги».

– Почему армяне? – спросила Варвара.

– Потому что здесь много армян, – хмуро ответил Тимофей. Он чувствовал непонятную слабость. Из головы не шел какой-то турист, отделившийся от стены и принявшийся яростно щелкать заводом фотоаппарата удалявшуюся «кукушку» и вместе с ней стоявшего на задней открытой площадке Тимофея. Тимофей уныло представлял, как спустя много лет, когда его, может быть, не будет в живых, чьи-то чужие любопытные глаза будут шарить по глянцевому кусочку картона и сам он будет по-прежнему стоять, держаться за поручень и глядеть в объектив. Хотелось вернуться, засветить пленку, закричать ему, этому придурку: не трогай, отдай мою жизнь.

В автобусе Костя не отставал от Тимофея. Костя продолжал свои краеведческие рассказы, что-то говорил про Заваду и мял в руках номер «Мото-ревю».

– Мой любимый журнал, – гордо пояснил он. – У тебя какой дома мотоцикл? – спросил он, а когда услышал, что нет никакого, на его лице изобразился вопрос примерно следующий: «Что же, совсем ничего не едите?»