Книга Есенин - Виталий Безруков

Есенин вместе со всеми выпил «горящую» рюмку чачи и принялся за хаши.

— Здорово! У-у-у! — мычал он от удовольствия. — Оттягивает как! Чудо! Как будто и не пили всю ночь! Давайте еще по одному «огоньку».

— Нет, Сергей! Сначала хорошо поешь! — предостерег Леонидзе. — Успеем еще возгореть! Помни, нас еще бани ждут!

— Ах да, бани! — Есенин, макая хлеб в горячий жирный бульон и отправляя куски в рот, добавил: — Но после бани сам Бог велел: укради, но выпей!

Все одобрительно засмеялись.

— Кто бы спорил? По-моему, Бог прав! — пошутил Табидзе.

Вошли трое музыкантов и, расположившись рядом с их столиком, заиграли. Есенин вынул из кармана деньги и протянул Паоло:

— Будь другом, Паоло, передай им, они ведь всю ночь с нами были — и опять пришли!

— Спрячь! Спрячь сейчас же! — возмутился Паоло Яшвили. — Зачем обижаешь? Им уже заплачено! Вай ме! Тициан, ты видел? Он платить хочет! Что, денег много в Москве поэтам платят? Ты что?! Вах! — не унимался Паоло. Есенин растерянно поглядел на Табидзе.

— Запомни, Сергей! — поднял тот вверх палец. — В Грузии самый последний нищий не позволит гостю за себя платить! Рубаху последнюю заложит! Гордость не позволяет.

— Прости, Паоло, я не знал! — Есенин, смутившись, спрятал деньги обратно. — Там, в Москве, я привык… Всё всегда за мой счет.

— Это не друзья, это… это… — Паоло от возмущения не находил слов.

— Прихлебатели! — подсказал Табидзе.

— Как-как?

— При-хле-ба-те-ли, Паоло. Так они по-русски называются!

— Вай ме! Мы тебе что? Московские приебатели, что ли?

Есенин прыснул от смеха от его оговорки. Тициан поправил друга:

— При-хле… хлебатели, Паоло! Приебатели — это другое.

— Вах! Нехорошее слово — «прихлебатели»! А мы друзья, и этим все сказано!

Леонидзе, отставляя в сторону остатки хаши, предложил:

— Давайте по последней и в баню, а то мы здесь застрянем, я чувствую! — Он долил из кувшина остатки чачи и провозгласил: — За друзей! За Россию и за Грузию!

Вылезая из-за стола, Есенин почувствовал, что тошнота, преследовавшая его все утро, прошла и тяжелое похмелье сменилось легким приятным опьянением.

Хозяин подошел к нему с корзиной, набитой всякой снедью: фруктами, зеленью, жареной курицей, сыром и большущей бутылкой вина. Сняв с головы огромную кепку, он поклонился:

— Я слышал про вас от ваших друзей, они здесь частые посетители. Теперь всем буду показывать: «Здесь сидел за столом сам Есенин с нашими лучшими поэтами». Заходите еще! Паоло, не обижайся за хаши!

Увидев, как Паоло достает деньги, всплеснул руками:

— Как можно! Какие деньги?! Вах! Такая честь! Внуки мои гордиться будут! Сакартвело!

— Спасибо, отец! — обнял Есенин хозяина.

Серные тифлисские бани были действительно восьмым чудом света.

Весь в мыльной пене, на лавке разлегся Есенин, и банщик стал делать ему массаж. Он бил его по спине кулаком, загибал с хрустом руки, ноги и в довершение, сполоснув в тазу ноги, встал поэту на спину и начал осторожно топтать; во время этой процедуры Есенин застонал от удовольствия. Завернутый в простыню, как римский патриций, вошел Табидзе, и следом Паоло с Георгием.

— Ну, как тебе наши бани? — Табидзе что-то сказал по-грузински банщику, и тот засмеялся, продолжая прогуливаться пятками по есенинскому позвоночнику.

— Хо-ро-шо! Здо-ро-во! Ой, бля! Он меня всего изломал, какой-то варежкой, шершавой, как наждак! Всю кожу содрал!

— Это называется «кхеса», ею старую кожу стирают! А как бассейн? Серная вода? — горделиво поинтересовался Табидзе.

— Ой, не могу, все, хватит! Паша, скажи ему, всю душу мне раздавил! Ой, бля!

Яшвили засмеялся и сказал по-грузински:

— Хватит, замучил гостя!

И банщик тут же послушно прекратил «измываться». Он набрал полный таз талой воды и окатил ею лежащего в изнеможении Есенина. Табидзе помог ему подняться и накинул на него простыню:

— Теперь отдыхать!

Они вошли в небольшую комнату с широкими диванами вдоль стен. На низеньком столике в центре была разложена закуска и расставлено вино — все, что дал им гостеприимный хозяин хашной. Есенин, с головой закутавшись в простыню, рухнул на диван.

— Век помнить буду! Чудо! Действительно заново родился!

— Как ты там сказал? После бани что?.. — лукаво спросил Паоло, разливая вино в изящные тонкие стаканчики.

— Это не он сказал, а Бог сказал: «После бани надо выпить «Мукузани»!»

— Ты великий поэт, Леонидзе, — похвалил Тициан друга. — Бани! Мукузани! Хорошая рифма! Мукузани так мукузани! Будем здоровы, друзья! — Они не торопясь, с наслаждением выпили прохладное вино. Леонидзе, всерьез восприняв похвалу друга, вдохновился:

— Экспромт, друзья! Экспромт!

Наполни свой бокал, Сергей,

Заздравный кубок с нами пей!

Быть может, вспомнишь наши бани,

Как пил ты с нами «Мукузани»,

И чачу пил, и «Хванчкару»,

«Киндзмараули»! Не совру,

Если скажу: был пир горой,

Когда мы встретились с тобой!

— Браво, Георгий! Молодец! Красивые стихи!

— Ты мне их обязательно запиши! — попросил Есенин. — Возьму на память о нашей встрече!

Поэты прилегли, откинувшись на спинки диванов и потягивая вино маленькими глотками.

— Ты можешь поспать, Сергей, — предложил Паоло, видя, что Есенин задремывает, — тебя здесь никто не потревожит.

— Прости, Сергей, я все хочу спросить, как там Сталин, — спросил Табидзе. — Ты говорил, что виделся с ним…

— Виделся, друг! — пробормотал Есенин, не открывая глаз. — В Кремль меня вызывали, он пригласил: лично встречался.

— Тебя одного? Вах! — недоверчиво покосился на него Яшвили.

— Нет, еще Маяковского, по-моему… сейчас не помню, но беседовали мы один на один.

— О чем, если не секрет? — полюбопытствовал Леонидзе.

Есенин ответил, засыпая и еле ворочая языком:

— Никаких секретов… разговор… разговор шел о… о необходимости перевести на русский язык вас… современных грузинских поэтов… — еле договорил он и словно провалился в объятия сна.

Сон первый

— Я пригласил вас, товарищ Есенин, как одного из первых поэтов России, — говорил Сталин, попыхивая трубкой и прохаживаясь взад-вперед по кабинету. — Советская власть, Сергей Александрович, протягивает вам руку… Я понимаю, вам трудно поверить: облаянный и оболганный газетной сволочью, с клеймом хулигана, скандалиста и антисемита, вы все равно выше этих бездарей и мерзавцев, носящих за пазухой камень против Советской власти.