Книга Другая половина мира - Михаил Ахманов

Но есть и такие, что подобны Чолле Чантар, дочери Солнца; они, одаренные гордыней, рождены, чтобы повелевать и властвовать. Иные же, подобные Виа, дочери Мориссы — те, кого ветер принес с цветущих медвяных лугов, — рождены, чтоб жертвовать и любить… И кто скажет, какое предназначение выше и достойней? Кто ведает, чье притяжение сильней — власти любви или просто власти?

Своей судьбы, своей дороги Дженнак пока не ведал, но было ему уже ясно, что белые перья одиссарского ахау значат для него немногое; они являлись чем-то внешним, привходящим, не ставшим частью его сердца и разума, не сделавшимся желанным и необходимым. Он был сейчас завязью земляного плода, не знавшего, каким суждено ему взрасти — горьким, сладким или пресным; он мог стать ягуаром, человеком войны, странником, человеком дорог, аххалем, постигающим знаки мудрости, владыкой, правящим землями и племенами или пчелой, что вьется над медвяным лугом любви. Но в одном он был уверен: кем бы он ни стал, что бы ни было назначено ему судьбой, пути его не лягут рядом с путями Чоллы Чантар, дочери Солнца. Ибо власть, которой она жаждала, не делится на двоих, а наслаждение — такое, каким дарила его дочь Мориссы, — казалось Дженнаку неповторимым и невозможным. Во всяком случае, Чолла не могла оделить его с той же щедростью.

Шелка любви не расстелешь дважды, разбитый нефрит не сделаешь целым, с погибшего цветка не соберешь мед…

И все-таки он не мог бросить ее здесь, оставить во власти рыжеволосого дикаря! Не мог! Об этом, собственно, не было и речи; он просто ждал, когда высохнут после ливней горные тропы и успокоится море; ждал времени, когда свобода Чоллы Чантар обойдется в меньшее число одиссарских жизней.

Теперь такое время наступило.

* * *

На востоке, за морем, показался краешек солнечного диска Он был ослепительно-ярким, свежим и чистым, будто его в самом деле родила богиня Мирзах и выкупала в бирюзовых водах, а лишь затем отпустила погулять на небеса. Теперь он неторопливо полз вверх, озаряя море и землю благостным светом, но некому было приветствовать его, вознести Песнопение, соткать мелодию из посвиста ветра, шелеста трав и рокота волн… Некому!

Вместо голоса Чоллы над берегом раскатился заунывный призыв раковин-горнов; повинуясь ему, люди начали торопливо покидать свои хоганы, а с корабельных палуб перебросили на пристань мостки. Приближалось время прощания, если не с Иберой, так с Уриесом; все нужное было погружено, сломанное — починено, мореходы готовы развернуть паруса, а корабли — отправиться в путь, в лазоревый простор Бескрайних Вод. Но не сразу, не сразу! Долги положено платить, а в первую очередь — долг сетанны, долг перед убитыми и неотомщенными.

Одиссарцы выходили из хижин в полном боевом облачении, в доспехах и шлемах, с тяжелыми щитами, заброшенными за спину, с копьями в руках; у поясов колыхались изогнутые клинки, на перевязях — арбалеты и сумки с железными шипами. Это был их день, день преддверия битвы, и потому каждый нес все знаки отличия, которых был удостоен в сражениях и осадах, штурмах и поединках, в захвате чужих городов и защите своих лагерей. Алые перья на шлемах — по числу убитых врагов; браслет с алым камнем — за спасенного в бою товарища; серебряный сокол на щите — у тех, кто первым взошел на стену вражеской крепости; копье с серебряным кольцом у острия — у тех, кто ворвался в стан противника; нагрудное ожерелье из белых соколиных перьев — символ высшей стойкости и доблести. Таких, с перьями, была треть, и Дженнак горделиво оглядел свое маленькое войско. Пройдет пара дней, и Ут из Лоурана тоже примется считать перья, только будут они черными!

Одиссарские воины, распахнув ворота, начали спускаться к площади; следом беспорядочной толпой валили кейтабцы из абордажных команд, тоже приодевшиеся, в кожаных нагрудниках и пестрых юбках, с кривыми клинками, топориками и метательными ножами в широких поясах. Дженнак разглядел Хомду, казавшегося среди низкорослых островитян быком в стаде лам; северянин потрясал огромной секирой, и змеи, татуированные на его груди, плясали боевой танец. Он смеялся; щерились крепкие зубы, багровел рубец на щеке, топорщились медвежьи когти в ожерелье, будто готовые впиться в горло врага.

Внизу кейтабские мореходы, ночевавшие на судах, уже выводили из конюшни лошадей, завязывали им глаза, тянули к сходням; жеребцу и трем кобылам предстояло отправиться в дорогу на «Сириме», остальным — на «Тофале». Лошади прядали ушами, осторожно нащупывали путь, оказавшись на мостках, и Дженнак в который раз удивился, сколь они изящны и умны; воистину прекрасные создания, которых, по неведомой прихоти богов, была лишена Эйпонна! А может, лишена с умыслом, дабы подчеркнуть, что и в другой половине мира найдутся кое-какие сокровища.

Он посмотрел на скалу, где возвышался уриеский хольт, скопище низких бревенчатых строений под дерновыми кровлями, загороженных со всех сторон четырьмя Длинными Домами. Что ж, Умбер был неплохим хозяином! Не слишком внимательным, зато чистосердечным и щедрым: принял знаки мира, помог выстроить лагерь, набил припасами склады, пригнал лучших скакунов с горных пастбищ… И теперь отправляется в поход вместе с гостями, желая сразиться за их и свою честь. Дикарь, однако имеющий понятие о сетанне! Значит, уже не совсем дикарь…

Дружина Умбера, три сотни рыжебородых и огненно-власых бойцов в кожаных доспехах, обшитых на груди медью или пластинами из конских копыт, валила вниз, к причалу, с топотом и свистом, под лихие выкрики мужчин и завывания женщин. Насколько разобрал Дженнак, воины грозили поотрезать у лоуранцев детородные органы, а женщины давали советы, как это лучше исполнить: клинком, топором или выдрать прямо рукой. Впереди дружины шествовал сам Умбер в дареном плаще из перьев керравао, с дареным стальным мечом у пояса, в дареных боевых браслетах с шипами длиной в полпальца; пламенная его борода разметалась по меди доспеха, красный нос свисал над пышными усами. Перед ним вертелись и колотили в барабаны три размалеванных охрой колдуна, а за толпой воинов и свободных женщин плелись полуголые рабы. При виде их Дженнак сморщился и отвел взгляд.

Лошадей уже опускали на кожаных петлях в трюмы «Тофала» и «Сирима»; одиссарские воины, под присмотром тарколов, выстроились двумя колоннами у сходней; островитяне и воинство Умбера, отбиваясь от женщин, потянулись к «Арсолану», «Кейтабу» и «Одиссару». Только тогда Дженнак спустился вниз, к своему жилищу киве, где ждали Грхаб и Чоч-Сидри, баюкавший в руках ларец с Книгами Чилам Баль. Войдя в хоган, он надел шлем с нахохлившимся соколом, шипастый наплечник и все остальное, что полагалось иметь на себе воину, затем вышел наружу и зашагал к воротам. Около них, опираясь на двузубые копья, стояла маленькая группа одиссарцев, одинокие стражи покинутого лагеря. Дженнак кивнул им и повел свой крохотный отряд к сходням «Тофала»; как и положено вождю, он оставлял берег последним.

На половине пути он остановился, взглянул на солнце — его жаркий диск уже поднялся на ладонь, и воды фиорда отливали расплавленным золотом. Эта светлая тропа будто бы терялась среди смыкавшихся скалистых берегов, но он знал: стоит кораблям приблизиться, как утесы разойдутся, раздвинутся, открыв дорогу к морю, к новому странствию среди вод, течений и ветров. Сегодня был День Чультуна, хороший день для путников и мореходов.