Книга Нобелевская премия - Андреас Эшбах

– А это? – Я кивнул на пистолет. Ганс-Улоф устало поднял брови.

– Спонтанная идея. Это у меня осталось от отца, который привёз его с войны. Я подумал: если я смогу устроить так, что они застукают тебя с оружием в кармане, то дело верное. – Он вздохнул. – Никогда бы в жизни я не смог предположить, что ты проспишь! – Его взгляд некоторое время блуждал по столику, прежде чем он продолжил. – Меня как обухом по голове ударило, когда я прослушал твоё сообщение на голосовую почту. Если бы ты позвонил всего минутой – одной минутой! – раньше, ты бы меня застал. Тогда бы я повременил со своим звонком в полицию про заложенную бомбу, дождался, когда ты будешь внутри, и всё бы прошло, как по маслу! И мне даже не пришлось бы изображать нервный срыв, когда ты потом появился.

Он помотал головой.

– И тут ты приезжаешь ко мне со своим магнитофоном! Что мне было делать? Не мог же я отказаться, но не мог и инсценировать звонки шантажистов – как бы я мог это сделать? В конце концов я нашёл выход, будто шантажисты позвонили мне на работу. И сказали, что в следующий раз дадут о себе знать только после вручения премии. К тому времени я должен был что-то придумать.

Он сгорбился в своём кресле.

– Твоё запланированное вторжение к Боссе Нордину было моей последней надеждой. Когда и это сорвалось, я сдался, пустил всё на самотёк… – Он угрюмо глянул на меня. – Фотографии в столе Боссе Нордина, кстати, это его крестницы, которых он поддерживает. Все четыре его дочери – приёмные, три из Вьетнама и одна из Мексики. Несколько лет назад Боссе хорошо заработал на одном открытии, теперь он может себе многое позволить, и он принципиально опекает только девочек. А галочками в списках отмечены письма: кому и когда он их написал. А даты – это когда он в первый раз навестил своих девочек.

Я лишь кивнул. Мой мозг, казалось, закаменел, а с ним и все мысли.

– И тут ты позвонил и добил меня, – продолжил он. – Твой друг Димитрий запеленговал мобильный телефон Кристины. Что мне оставалось после этого? Ни за что на свете нельзя было допустить, чтобы ты вошёл в контакт с Кристиной. Поэтому я навёл полицию на след Димитрия в Халлонбергене. – Он потёр виски. – А они всё не приезжали и не приезжали. Я стоял на улице, ждал перед домом – и ничего. Я уже почти смирился с тем, что и это не пройдёт, но потом они всё же появились. Я ждал тебя, чтобы тебе не пришла в голову мысль спросить у кого-нибудь из жителей, что случилось.

В голове у меня стучало, нет, там гудело, будто кто-то бил кувалдой в стенку. Мне надо было думать о другом – о Кристине, о том, что Ганс-Улоф, возможно, опять мне врёт и что на самом деле её, быть может, уже нет в живых, и о Димитрии, – но я мог думать только об одном.

– И всё это время ты знал? Ты знал, как я буду реагировать?

Ганс-Улоф оглядел меня с мягким удивлением.

– Да ведь это нетрудно. Достаточно знать тебя совсем немного, чтоб уже не сомневаться, на какую кнопку жать.

– На какую кнопку… Неужто это так? Достаточно было нажать на какую-то кнопку?

– Что уж тут сложного? Я ведь рассказывал тебе только то, что ты и сам все эти годы проповедовал. Одно ключевое слово – и ты заводился. В этом ты всегда был предсказуем, как чайник.

Так вон оно что. Ту стену, которую кувалда уже готова была проломить, я возвёл своими собственными руками. Прав был Ганс-Улоф, я предсказуем. Только это и давало ему шанс. А я-то всегда полагал, что я великий игрок, способный видеть, что творится за кулисами, понимающий закономерности игры. На самом деле я сам себя загнал в угол, надел панцирь из подозрений, уклонений и стратегий защиты и стал, таким образом, предсказуем. Как те, кто на ключевое слово всегда рассказывают одни и те же истории. Как те, про кого всегда знаешь, чего от них ждать. Как те, у кого за спиной всегда закатывают глаза и перешёптываются: ну, этот как всегда. Все всё знали, один я оставался в неведении.

Ну что, вы рассержены? Возмущены? Близки к тому, чтобы зашвырнуть эту книгу в угол? Я вас обманул. Начало этой истории я изобразил не так, как было на самом деле, а так, как я его представил по рассказам Ганса-Улофа. Я изобразил похищение так, чтобы вы поверили, что именно так всё и было. Но то была неправда, с самого начала. Мужчины с рыбьими глазами не было вообще. Ганс-Улоф никогда не разговаривал с умершим журналистом. И поминального отпевания никогда не было, потому что в миланской авиакатастрофе не пострадал ни один сотрудник Каролинского института. А я не перепроверил это. Зачем, когда нужно было сделать так много другого, куда более срочного…

Страх, который должен был испытывать Ганс-Улоф при звонках похитителей, испытывал я сам, когда он мне о них рассказывал. А также надежду, с которой он после голосования якобы ждал освобождения дочери. И у Боссе Нордина с Гансом-Улофом было сравнительно мало общего; отпуск профессора Нордина и его недосягаемость для возможных вопросов – вот что обеспечило ему место в истории Ганса-Улофа.

Вы всё ещё сердитесь? Негодуете? Чувствуете себя бессовестным образом обманутыми?

Тогда вы можете понять, каково было мне в тот момент, когда я узнал правду.

В голове у меня всё опрокинулось. Меня обманывали! Мною манипулировали! Я был марионеткой, а за ниточки дёргал Ганс-Улоф… И я ему верил! Мало того, я его жалел, переживал, боялся за его душевное здоровье!..

– Свинья ты, – сказал я. – Трусливая свинья. – Я поднял пистолет. – У тебя в руках было вот это. Ты мог бы просто дождаться меня у ворот тюрьмы и пристрелить. Если бы ты был мужчина, а не трус.

Ганс-Улоф поднял голову. Как будто ушам своим не веря.

– Кто бы говорил, – прошептал он, – только не ты.

Я хотел что-то сказать, но внезапная боль словно ножом полоснула меня между глаз и заставила смолкнуть. И я сразу понял, что он сейчас скажет.

– А сам ты что сделал? – продолжил он все тем же шёпотом. – Ты помнишь, как ты вышел из тюрьмы и как мы с Ингой приняли тебя? Как о тебе заботились? Мы оборудовали для тебя вашу старую квартиру. Какое там «мы», всё это делал я. Заполнил для тебя собственноручно продуктами холодильник, двигал мебель, мыл полы и застилал постель; поскольку Инга после ее первого выкидыша снова наконец была беременна, и ей приходилось много лежать… А ты? Что ты тогда устроил?

Я смотрел на него. В моей голове гремел отбойный молоток. Я вспомнил Ингу, как она однажды поздним вечером стояла перед моей дверью, с чемоданом в руке, зарёванная, на четвёртом месяце беременности. Я постелил ей прежнюю её кровать и заварил для нее чай. Я сказал ей, что она может остаться.

– Ты ел и пил у нас и вместе с нами смотрел фотографии нашей свадьбы и всё время переспрашивал, как мы познакомились. По тебе было видно, как ты недоволен этим. Думаешь, я не знаю, сколько раз ты спрашивал у Инги, что она во мне нашла? Ты просто донимал её этим в моё отсутствие. Она мне рассказывала.

Я опустил руку с пистолетом. Неужели это, правда, тогда было видно по мне? Хороший он, однако, наблюдатель. Он уже тогда казался мне стариком. Я и по сей день не понимаю, как моя сестра, которая была настоящей красавицей, могла найти себе такого, как Ганс-Улоф.