Книга Полуночные поцелуи - Жанин Бенедикт

class="p1">— Мне очень жаль.

Я снова близка к тому, чтобы закричать.

— Это не то, о чем я спрашивала, Морган. Я спросила, следовало ли тебе говорить то, что ты сказал моему отцу.

Его глаза тусклые, неузнаваемые.

— Что ты хочешь, чтобы я сказал, Джи? — он использует в качестве оружия ласковую аббревиатуру моего имени, прозвище, которое он ранее использовал в интимные и игривые моменты, портя его. — Ты хочешь, чтобы я солгал и сказал тебе, что он не заслуживал боли? Потому что он это сделал. Он действительно, блять, сделал это. И вы можете не думать, что это так, но вы также не знаете контекста.

— Контекст не нужен. Неправильно есть неправильно, — мои руки сжимаются в кулаки.

— Но ты не слышала, что он мне сказал, — шепчет Отис потерянно и не в фокусе, как будто он заново переживает это. — Ты не слышала, как он говорил обо мне. Как он всегда разговаривает со мной

— Это не значит, что ты можешь…

— Ты не понимаешь, — его голос больше не кроткий и нежный. Он суров, защищается. — Я всегда кажусь ему маленьким. Я — ничто. Я мог бы быть лучшим из лучших, и он все равно разговаривал бы со мной, он все равно обращался бы со мной так, будто я не более чем подонок.

Папа назвал меня сегодня бесполезной. По крайней мере, это лучше, чем кусок дерьма, я права?

Папа сказал, что подарит мне машину на мой шестнадцатый день рождения, если мы выиграем чемпионат. Я должна быть лучшим. Убедись, что ты подбадриваешь меня изо всех сил, хорошо, Грета?

Иногда я чувствую себя никем. Но иногда я чувствую себя великолепно. Я этого не понимаю.

Меня тошнит, как будто меня сейчас вырвет.

Отис издает тихий стон, прежде чем заговорить снова.

— Послушай, я знаю, что это было неправильно, и мне жаль. Мне жаль, что я причинил тебе боль. Но я просто… Черт, я хотел причинить боль только ему, а не тебе. Никогда тебе. Ты должна поверить, я бы никогда этого не сказал, если бы знал, что это причинит тебе боль, — он издает измученный стон, пытается встать, затем делает шаг ко мне, снова дотягиваясь до меня. Все, что он говорит, делает все только хуже.

Мое тело жаждет оставаться неподвижным, позволить ему преодолеть этот разрыв, потому что, даже если я не знаю точно, что чувствует Отис, я понимаю.

— Я хотел причинить ему боль так же сильно, как он причиняет боль нам. Я имею в виду, давай. Ты знаешь, каким он может быть. Ты знаешь, как…

— Это не имеет значения, — мой голос звучит сурово, несмотря на гул моей колеблющейся убежденности.

— Не имеет значения, что он самый большой осел на свете. Это действительно имеет значение. Вот почему ты иногда ненавидишь своего собственного отца, Грета.

— Ты не имел права говорить ему это. Нет права пытаться причинить ему такую боль. Есть и другие способы сделать это, но использовать моего брата? Как ты мог подумать, что это нормально?

— Это…

— Нет! — я кричу достаточно громко, чтобы заставить его подпрыгнуть. — Нет. Нет, ты не должен оправдываться. Ты не можешь оправдывать свои действия. Ты не имеешь права… — я делаю глубокий вдох и издаю сдавленный крик раздражения, глядя на него со всей скорбью, которую я хранила внутри из-за Джулиана. Я тону в печальных, ужасных воспоминаниях, которые я так старательно подавляла, чтобы никогда не вспоминать, и как бы сильно я ни пыталась вырваться на поверхность, я не могу.

— Это была не твоя боль, — я раздуваю ноздри и заставляю слезы, которые жгут в глубине моих глаз, остановиться, пока они не разрушили мое самообладание. — Я знаю, что мой отец не очень хороший парень, и я знаю, что ты хотел причинить ему боль так же сильно, как он причинил тебе, но это была не твоя боль. Ты не видел, каким сломленным он стал после смерти Джулиана. Ты не видел, как это подорвало нашу семью. И все же ты чувствовал себя достаточно оправданным, чтобы использовать это против него, как будто… — Это была не твоя боль, Отис. Она не принадлежала тебе. Ты не имел права использовать его таким образом. Ты мог бы сделать что-нибудь еще, чтобы… — мои губы дрожат, и мое возмущение смягчается до шепота. — Это было не твое.

— Но ты сказала…

— Я его дочь! — я вою. Мне все равно, выгляжу ли я истеричной или сумасшедшей. Меня не волнует, что я выгляжу эмоциональным, невротичным хаосом, в чем меня никогда раньше не обвиняли. — Я сестра Джулиана. Мы его семья, и мы знаем, что произошло, и мы чувствуем его потерю каждый день. Я могу это сказать, но ты не можешь. Мне все равно, кем ты себя возомнил, через что ты прошел, у тебя не было права так говорить, — в течение трех гребаных лет я держала это чувство внутри себя, несмотря на то, как я была зла на него. Три гребаных года до того, как я взорвалась и сказала одну из худших вещей, которые я, когда-либо могла сказать отцу, потерявшему ребенка, который впоследствии потерял часть себя, и я сожалею об этом. Ты слышал, как я сказала это однажды, слышал, как я говорила об этом однажды, и даже после того, как я сказала тебе, что я не… даже после этого ты идешь и говоришь это дерьмо моему отцу в лицо? — мой голос срывается, и я издаю сдавленный всхлип. — Серьезно, Отис? Серьезно?

Может быть, он знал это раньше, но просто не хотел смотреть этому в лицо, как и я не хотела смотреть в лицо тому, кто он есть на самом деле. Но теперь, когда моя стойкость иссякает, мои глаза увлажнились от желания разрыдаться, он, кажется, признает, что был неправ, и вместо того, чтобы продолжать оправдывать свои действия, он смягчается, раскаяние отражается на его красивом лице.

— Грета, я не хотел… я не думал, что это причинит тебе такую боль. Я не думал. Я… — у него перехватывает дыхание, и на этот раз, когда он извиняется, он говорит искренне. Я знаю, что он говорит серьезно, потому что он говорит так, словно мы разговариваем в последний раз. — Мне жаль. Мне так чертовски жаль.

Надежда внутри меня угасла, оставив только тупую боль. Я хочу согнуться пополам, кричать и рыдать, потому что этот инцидент разбередил старые раны, с которыми я недостаточно пьяна или под кайфом, чтобы справиться. У меня везде болит, и я хочу,