Книга Город женщин - Элизабет Гилберт

Меня расстраивала сама ситуация: я говорила один на один с дочерью любимого человека, и она мне очень нравилась, но я ничего не могла ей объяснить. Как часто бывало у меня в жизни, я плакала из-за неразрешимости положения, в котором оказалась.

Твое лицо смягчилось.

– О, Вивиан, мне очень жаль.

Ты могла бы задать мне еще много вопросов, но не задала. Ты видела, что мне трудно говорить о брате. Сочувствие чужому горю не позволило тебе припереть меня к стенке. Ответ ты получила, причем довольно правдоподобный. Ты явно подозревала, что я рассказала тебе не все, но по доброте душевной решила поверить мне и не допытываться.

К счастью, ты сменила тему, и мы вернулись к обсуждению свадебного платья.

Платье получилось прекрасное.

Я трудилась над ним две недели. Сама прошерстила весь город в поисках самого красивого старинного оби – широкого, красного, длинного, расшитого золотыми фениксами. Стоило оно невозможных денег, но другого такого в Нью-Йорке было не найти. Не волнуйся, я не стала включать его в счет и не взяла за него с твоего отца ни цента.

Платье я сшила из струящегося шармеза[48] сливочного цвета. К нему прилагалась облегающая комбинация с бюстгальтером точно по твоим меркам. Ни моим помощницам, ни даже Марджори не разрешалось прикасаться к этому платью. Каждый стежок, каждый шовчик – все в нем было сделано моими руками, и шила я в почти молитвенном молчании.

Мне было известно, что ты не любишь украшения, но я все-таки не удержалась. В том самом месте, где два полотнища ткани перекрещивались на груди, я пришила одну-единственную маленькую жемчужинку из ожерелья, когда-то принадлежавшего моей бабушке Моррис.

Маленький подарок, Анджела, – от моей семьи твоей.

Глава тридцать третья

Письмо с сообщением о смерти твоего отца пришло в декабре 1977-го.

Но я заранее поняла, что случилось нечто ужасное. Фрэнк не звонил две недели, что было очень необычно. За двенадцать лет нашей с ним дружбы такого ни разу не случалось. Я волновалась, просто места себе не находила, но не знала, как поступить. Домой Фрэнку я никогда не звонила, а в участок обратиться не могла, так как Фрэнк вышел на пенсию. Общих знакомых у нас не было, и я даже не могла ни у кого о нем справиться. Хоть езжай в Бруклин и стучись к нему в дверь.

А потом мне пришло письмо от тебя – на адрес салона, но с указанием моего имени.

Я хранила его все эти годы.

Дорогая Вивиан!

С тяжелым сердцем сообщаю, что десять дней назад скончался мой отец. Он умер внезапно. Гулял ночью по нашему кварталу и упал на улице. Видимо, у него случился инфаркт, хотя от вскрытия мы отказались. Для нас с мамой это было большим потрясением, как Вы, наверное, можете себе представить. Отца терзал недуг, как Вы знаете, но не физического свойства. Папа был полон сил, и я не сомневалась, что впереди его ждут долгие годы жизни. Мы провели скромную церемонию в той же церкви, где его крестили, а похоронен он на кладбище Гринвуд рядом со своими родителями. Вивиан, я прошу Вас меня простить. Лишь после похорон я сообразила, что нужно было связаться с Вами немедленно. Я знаю, что Вы и мой отец были очень близки. Наверняка он хотел бы, чтобы Вас оповестили в первую очередь. Простите за задержку и за столь печальную новость. Если я или моя семья чем-то можем Вам помочь, пожалуйста, обращайтесь.

Искренне Ваша,

Анджела Грекко

Ты оставила девичью фамилию.

Почему-то я сразу это заметила – еще до того, как известие о смерти Фрэнка отложилось в голове.

«Молодец, Анджела! – подумала я. – Надо гордиться собственным именем».

Потом до меня внезапно дошло, что Фрэнка больше нет, и я сделала то, чего и стоило ждать: бессильно опустилась на пол и разрыдалась.

Никого не интересует чужое горе, ведь история у всех одна и та же. Поэтому не стану подробно описывать свою скорбь. Скажу лишь, что следующие несколько лет дались мне нелегко и стали самым тяжелым и одиноким периодом моей жизни.

Твой отец, Анджела, был исключительным человеком при жизни – и остался исключительным после смерти. Для меня Фрэнк как будто не умирал. Он возвращался ко мне во снах, в запахах, звуках и ощущениях самого Нью-Йорка. В испарине летнего дождя на горячей щебенке, в сладком аромате засахаренного миндаля, что зимой продавали уличные разносчики, в кисловатом молочном благоухании цветущего гинкго на Манхэттене весной я чувствовала присутствие Фрэнка. В курлыканье гнездящихся голубей, вое полицейских сирен – в этом городе он был повсюду. И все же мысль о том, что его нет, легла на душу тяжелой печатью глубокого молчания.

А жизнь продолжалась.

Я придерживалась привычного распорядка, не сильно изменившегося после его смерти. Жила в том же доме, работала, как и раньше. По-прежнему встречалась с подругами и близкими. Фрэнк никогда и не был частью этого распорядка, так к чему перемены? Мои подруги знали, что я потеряла близкого человека, но они не знали Фрэнка. Никто не догадывался, как я его любила (да я бы и не сумела объяснить), так что у меня не было права на публичную скорбь вдовы. Эта роль отводилась твоей матери, не мне. Какая из меня вдова, если я и женой не была? У меня так и не нашлось точного определения для наших с Фрэнком отношений, поэтому и свою потерю я не могла обозначить словами, переживая ее в самой глубине души.

Вот как это было для меня, Анджела: я просыпалась среди ночи, лежала в кровати и ждала звонка. Ждала, когда он позвонит и скажет: «Ты спишь? Не хочешь прогуляться?»

После смерти Фрэнка Нью-Йорк как будто сжался, усох. Дальние районы, где мы гуляли, стали для меня запретной территорией. Даже такой независимой женщине, как я, по ночам лучше туда не забредать. То же произошло с моей внутренней географией: многие области моей души, куда я допускала лишь Фрэнка, закрылись навсегда. Темы, которые я могла обсуждать только с ним. Внутренние двери, которые открывались исключительно его внимательному слуху. Даже у меня не было доступа к этим дверям.

И все-таки хочу сказать тебе: я нашла в себе силы жить без Фрэнка. Постепенно печаль утихла, как всегда бывает. Ко мне вернулась способность радоваться жизни. Мне повезло, Анджела: по натуре я не склонна отчаиваться и грустить. В