Книга Радуница - Андрей Александрович Антипин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И когда ты обо всём этом подумал, когда новое знание о жизни и человеке ухнуло в тебя потрясающим космосом, за которым не видно края и даже неба от слёз не видно, ты вдруг, ещё сам не зная за что точно, ощутил горький стыд перед этим простым человеком, как бывает совестно за хлеб с маслом, если заходят с улицы, а в животе от голода бурчит. Может быть, назавтра дядя Витя раскается в излишнем откровении и опять надолго засунет душу в шубенку, но этот миг расположения человека к жизни и людям был, а значит, была и есть душа в человеке.
Две реки. Две судьбы
– Он у меня человек военный, он слушается! – такими словами встретила меня Варвара Петровна Корзенникова, или, по-деревенски, просто бабка Варя, скомандовав старому лохматому псу отправляться в будку.
И пёс, волоча цепь по тротуару, послушно спрятался.
Но лаять не перестал. И пока я запирал ворота на щеколду, а потом шёл по двору с кустом сирени у крыльца, бабка Варя стояла возле будки, прикрыв собой выход.
* * *
Из подымахинских старух бабка Варя оказалась самой крепкой и сохранной, словно дошедшей из какого-то другого века, в котором и люди были совсем не те, что стали впоследствии. И хотя все они, бабка Варя и её деревенские подруги, пришли примерно из одного времени – из трудных послереволюционных лет, всё-таки бабка Варя и среди сверстниц выдалась на отличку, и когда другие попритихли и больше сидели на лавочках, чем суетились по дому, она всё ещё длилась, всё ещё действовала, по маковку погружённая в жизнь. На моей памяти бабка Варя (а ей уже было далеко за восемьдесят) наравне с молодыми выходила на картошку, так долго стоя внаклонку с тяпкой или копарулей[5] и разгибаясь лишь затем, чтобы поправить платок или выудить надоедливую мошку из глаза, что не я один, а все кругом восхищались этой её способностью к тяжёлому крестьянскому труду даже в глубокой старости.
Вот и в свои неполные девяносто два бабка Варя ещё подвижна, и хотя ходит, налегая на посох, как на третью ногу, без которой никуда, в каждом её слове, в выражении глаз и во всём обличье угадывается прежние проворство и двужильность. Вместе с тем не перестаёт удивлять память бабки Вари, а именно неутраченная ею живость воспоминаний, столь густо и плотно населённых лицами, именами, предметами, названиями, оборотами речи и другими мелкими подробностями, что приходится жалеть об этом изрядно оскудевшем со временем даре русских людей – рассказывать.
Судьба первая. Русский тунгус
Живёт бабка Варя по Школьной. А всего улиц в Подымахино две – в два ряда: Партизанская в переднем, с видом на реку, и Школьная через дорогу, ближе к огородам. Когда-то избы тянулись по-над Леной в один ряд. Но после страшного наводнения 1915 года (после «потопы», как тут до сих пор иногда говорят, по-женски смягчая это слово) сделали отступ от реки, спятив избы подальше, в поле, и лишь со временем снова стали строиться по угору. Так и образовались две улицы.
Изба бабки Вари, как раньше сказали бы, – у медпункта (которого в действительности давно нет). Небольшая. В лапу рубленная. Три окошка в проулок, три – во двор. Нехитрые наличники. Двускатная, как у охотничьего зимовья, тесовая крыша. Во всём – крепкое, сибирское. Не пёстрое, не узористое, но сотворённое с упором, необходимым для жизни на этой суровой земле, – ни больше ни меньше. То есть вполне себе аскетическое, что вообще присуще сибирякам, для кого высвобожденное от всего «второстепенного» время – не столько повод для передышки, сколько разгон для десятков других больших и малых дел. А их всегда невпроворот в таёжном уголке, где – лесистые сопки окрест, а простор только один – вот это небо да коридор большой реки, верхом уходящей едва ли не впритык к Байкалу, а низом – в ослеплённую вечной мерзлотой Якутию и дальше, к Северному Ледовитому океану.
И хотя, как известно, руки в деревне – вес, а слова – пустота, иногда и Слово здесь начинает звучать полновесней, не так, кажется, как в других краях огромной России. И вдруг оно, это Слово, выворачивается доселе неведомой изнанкой с некой бытийной первопричиной во главе, лежащей в основании, как медяк в углу нижнего венца старинных русских изб. Вероятно, это случается тогда, когда Слово воспринимается как единственно доступный и удобный в обращении материал, замены которому нет в природе[6]. В такие мгновения жизни если идут с каким-то разговором, то и разговор, и повод к нему именно что «важны», «первопричинны» сами по себе; иначе говоря – такие, ради которых и самому не совестно средь бела дня загреметь кулаком в ворота, да и хозяина стронуть, занять, оторвать от работы не зазорно.
1
Я пришёл к бабке Варе, чтобы поговорить о её покойном муже, участнике Великой Отечественной войны, известном на всю округу рыбаке и охотнике, которого в Подымахино помнят не иначе как Русского Тунгуса. Призванный на фронт 20 августа 1941-го, ровно три года спустя, день в день, рядовой 563-го стрелкового полка Дмитрий Константинович Корзенников решением врачебной комиссии был уволен в запас. Первый бой принял под Старой Руссой. На фронте был снайпером. Сражался под Сталинградом и в Крыму, форсировал Сиваш и Днепр. При форсировании Днепра и получил то самое тяжёлое ранение, после которого его сначала госпитализировали, а затем комиссовали. Награждён медалями «За оборону Сталинграда», «За отвагу», «За победу над Германией», орденом Отечественной войны I степени…
Но не столько об этом наш разговор с бабкой Варей в один из жарких летних дней 2015 года, когда трещат в траве кузнечики, пахнет землёй и листьями черёмухи, а в речной яме, где пристаёт путейский катер, с визгом купаются деревенские ребятишки, сигая в Лену с врытой в берег широкой доски-нырялки.
– Димитрий же дед-то у меня? Да я щас всё перепутала, забыла, с кем и жила! – прислонив посох у двери, смеётся бабка Варя и легко, едва входим в прохладную избу и садимся, начинает свой рассказ. – Родился Димитрий 25 октября 1922 года в Марковой[7]. У отца Димитрия первая жена умерла. А потом он женился, ёлки, вторично, взял каку-то бабу. А она моложе была.
