Книга Последняя битва - Айя Сафина

– Снаряди экспедицию на следующей неделе, предупреди о нашем приезде.

Амир взглянул на меня настороженно.

– Военными действиями мир не посеешь, – сказал он.

– Но и оставлять там людей, готовых к переезду к нам, я не собираюсь. Это их право. Они хотят покинуть территорию своего государства, мы им поможем. Каждый человек должен иметь право на политическое убежище.

– Боюсь, они могут этого не понять и открыть по нам огонь.

– Отправь им побольше видео с моим участием в битве под Нойштадтом.

– Мы слали им. Это часть пропагандистской программы.

– Амир. С моим участием, – повторила я.

Идеальная особь не была частью пропаганды. Ее статус старались держать на уровне легенды. Теперь же я понимала, что она окажется полезной для самых упертых.

– Я сама поеду, – сказала я твердо.

Амир все понял. Но добавил:

– Не хочется начинать их вторую жизнь с побоища.

– Его не будет. К ним приедет военизированный отряд с «Леопардами» и Аяксами, во главе которого будет стоять каннибал из видеофильмов. Они сами отдадут нам людей все из-за того же страха.

Как бы мне ни хотелось спасти всех да поскорее, вселенная давала мне все это порциями. Раньше очередной отказ от соседних баз меня бесил. Сегодня же я к ним привыкла. Человек очень предсказуем, и эта предсказуемость легла в основу нашей пропагандистской программы, над которой трудились ученые и психологи. Шаг за шагом, доза за дозой люди получали от нас информацию и призывы, пока наконец не распахивали ворота, приглашая нас к себе, чтобы увидеть воочию тех, кто продолжает бороться, кто не страшится жить на поверхности, кого природа наделила камуфляжем ради защиты всего человечества.

Четыре базы уже строили свои фильтрующие купола по нашим чертежам, изготавливали линимент, скрывающий их от зараженных. Те, кто был смелее остальных, уже охотились на зараженных и возвращали их из долгого сна. Медленно, но верно паутина нашего противостояния расползалась по территории Европы и за ее пределами.

Хумус оказался прирожденным политиканом. Взращенный приживальческой философией Буддиста, он как никто другой умел нажать на страхи людей. А в целом он остался таким же скрытным и загадочным сержантом Бодхи. Не отвечает на вопросы о Ляжке и Легавом вот уже сорок лет, обещая хранить их тайну до конца жизни.

После битвы под Нойштадтом Ляжка с Легавым взяли Аякс Бодхи – единственное, что осталось от Буддиста и на что Ляжка считала себя имевшей право – и уехали в неизвестном направлении. Больше мы о них не слышали. Ляжка не приняла новое обличие Падальщиков. После произошедшего с Буддистом я не смела ее винить. Ее возвышенное представление о благородстве, о долге шло вразрез с нашими методами достижения цели. Я не знаю, что с ними произошло, где они, живы ли, остались ли в человеческом обличье. Знаю лишь, что всю жизнь Ляжка искала родной дом, тянуло ее на родину отца – в Россию. Знаю, что она связывалась с Хумусом в Крыму, но он, как я уже сказала, хранит ее тайну. Я могла лишь пожелать ей доброго пути.

По последним данным наша коалиция насчитывала почти тридцать тысяч человек, треть из которых составляли возвращенные зараженные. Моя мечта тоже постепенно сбывалась в ответ моей отваге.

Больше всего таких людей, конечно, укрывал Нойштадт. Здесь из двенадцати тысяч жителей почти половина возвращенных. Аахен так вообще их обитель. Там незараженных всего тридцать человек, когда за конвейерами и в лабораториях трудятся уже четыре сотни возвращенных.

Вот и в центре управления я вижу следы моей мечты. Они сидят посреди остальных, чувствуют себя своими, несмотря на изменения во внешности. Время лечит их тела, возвращая вид к человеческому, но Кейн говорит, что вряд ли возможно полное возвращение. Они по-прежнему обладают высоким ростом и вытянутыми конечностями, пусть они уже гораздо менее мускулистые, но в их скелетах все равно чувствуется мощная сила. Мощнее, чем у обычного человека. Их челюсти не могут измениться без вмешательства ортодонтов, которые спиливают клыки и выдирают почти половину из них, чтобы кости челюстей постепенно уменьшались. На это уходят десятилетия.

Перерождение зараженного это настоящая лотерея. Незаконная. Я запрещаю ее, но знаю, что она проходит подпольно. Калеб тоже в ней участвует. Думает, что я не знаю. Это не жестокая лотерея, она скорее похожа на викторину. После поимки очередной особи и помещения ее в искусственную кому, жители пытаются угадать, кем проснется человек: будет ли это инженер, или ученый, или солдат, или повар. Люди пытаются угадать это по внешним призракам: остатки одежд, шрамы, даже родинки.

– У него на теле почти две тысячи родинок, значит, он жил где-то на юге, где много солнца, а значит, это должна быть прибрежная зона, и он был рыбаком!

Это была самая чудаковатая гипотеза, про которую до сих пор помнят, потому что тот парень угадал. У нас проснулся рыбак. Пробуждение людей подобно рождению ребенка. Мы все преисполнены искренней радостью в этот день, я лично прихожу приветствовать новоприбывшего, вспоминая свой идиотский страх перед Роуз-Лилит. Я больше никогда не буду бояться. Я считаю это оскорблением всем, кого мы потеряли тогда в Бадгастайне.

Зачастую пробуждаются люди с совершенно ненужными для нас навыками. В основном, это люди, обращенные в монстров в период Вспышки. Оказывается, в то время жило так много бесполезных людей, было так много бесполезных профессий. Мало ученых, мало интеллектуалов, мало заводских рабочих.

Тот рыбак тоже оказался ненужным. Мы больше не рыбачим, как и не охотимся, как и не выращиваем животных для потребления в пищу. Тому много причин, начиная с защиты экологического баланса в природе и заканчивая этической составляющей. Мы просто не можем представить, как потребляем чужую плоть. Мы сразу чувствуем себя монстрами, от которых прятались под землей.

Возвращенные чувствуют это острее. Знаю это по себе.

Многие часто спрашивают меня, помню ли я, что происходило в тот день в битве под Нойштадтом. Я молчу. Не потому что не хочу говорить, а потому что не знаю, что рассказывать. Не знаю, что из тех картин в голове – воспоминания, а что – кошмары. Со временем все это вообще смешалось в одну неразборчивую кучу из криков, выстрелов, взрывов, рычания, крови… Не знаю, правда ли все то, что иногда мелькает в воспоминаниях. Мозг – штука загадочная. Иногда что-то, что ты воображал много раз, впечатывается в мозг так, что тебе кажется, что это было реально. На деле же простое внушение.

Логика подсказывает мне, что я не могу помнить что-либо, потому что в тот день меня там не было. Я должна была пребывать в бесконечном сером тумане. Но и этого я не помню. Чтобы осознать то туманное место, человек должен пробыть в нем достаточно долго. Там ведь время тоже растягивается в одно бесконечное когда-то.

Тот день для меня превратился в один долгий момент боли – от комы до комы. Все, что было между ними, осталось где-то в голове, сидит там, ноет, довлеет, иногда прорывается в сны, но в четкую память – нет. Четко помню лишь послевкусие: металлические слюни, поднимающиеся из самого нутра желудка, ошметки костей, плоти. Вот это помню четко. А в той вине, что напала на меня в тот момент, живу и поныне.