Книга Двойное дно - Виктор Топоров

Топоров не пишет о том, как еще в начале девяностых бессильно поглумился над великим Владимиром Владимировичем Набоковым, буквально повторив вздорную мысль одного из апокрифических рецензентов романа «Лолита» о том, что неотразимая нимфетка на самом деле является не девочкой, а мальчиком. Не пишет, кстати, и о том, как девять лет спустя — в ходе одного из своих аферистических набегов на политическую карту страны, пренебрежимо малых в силу их общей иррелевантности, но тем не менее отвратительных, — руководствуясь все той же логикой полубезумного очернителя и никем не прошенного разгребателя, объявил единственную надежду отечественной демократии Григория Явлинского «политической девочкой, потерявшей свой пол и поэтому ищущей власти вместо того, чтобы искать мальчика, под которого стоит лечь», — характерное для Топорова с его явными и тайными сексуальными комплексами педалирование обсценной и табуированной метафорики, уныло упершийся в нечищенные башмаки на подагрических ногах дискурс! Не пишет он и о том, как обозвал не в меньшей мере великого Александра Солженицына «последним представителем социалистического реализма» — и напечатал эту пакость на страницах безукоризненного во всех отношениях журнала «Звезда», который сейчас, будучи навеки изгнан оттуда, поносит последними словами. Хотя что значит: последние слова? Других слов — кроме последних — Топоров не знает. Или, лучше сказать, этот фискал ими не владеет.

Да, фискал, потому что Топоров выступает и в жанре политического доноса — всегда публичного, — и публике приходится зажимать уши и крепко зажмуриваться, чтобы не слушать его наветов. Разве не Топоров злорадно объявил о провале гайдаровских реформ еще до того, как они успели начаться? Разве не Топоров — первым из злобной своры — заговорил о якобы имеющей место финансовой нечистоплотности и административной бездарности лишь чудом не посаженного отца питерской демократии Анатолия Собчака? Разве не Топоров — в очередной, но не в последний раз попав впросак, — еще весной далекого 1993 года оклеветал президента страны, отказав ему в каких бы то ни было талантах и стремлениях, кроме воли к власти? Разве не Топоров — в конце 1996 года — «предрек» скорый конец нового нэпа и посоветовал вкладчикам забирать деньги из стоявших незыблемыми скалами столичных банков? Рассуждая о Топорове, мы не раз на страницах выверенно демократических изданий сравнивали его и с вице-президентом Руцким, и с генералом Коржаковым, и с «тележурналистом» Невзоровым, — но с Топорова все как с гуся вода. Едва ли проймет его и этот искренний, но во многом запоздалый отклик.

За рамками залпом, как тошнотворное пойло, проглоченной псевдомемуарной книги оставляет Топоров и две серии своих нападок последних лет (вполне сопоставимые если не по результату, то по замыслу с серийными убийствами) — на радиостанцию «Свобода» и на покойного академика Сахарова! Первую он «уличает» в существовании на деньги западных спецслужб — а на что же прикажете существовать нам всем в условиях обвального успеха реформ? — а над вторым глумится, щедро цитируя его сочинения застойных лет и предлагая читателю посмеяться над каждой строчкой! Дурно пахнет и недавняя шутка Топорова, обозвавшего партию «Яблоко» еврейской фракцией КПРФ и русской фракцией ДВР одновременно! Но и включенного им в книгу — чего стоят хотя бы кощунственная клевета на трагически погибшую Галину Васильевну Старовойтову — достаточно, чтобы проникнуться и к «автобиографическому роману», и к его автору исключающим малейшее сострадание презрением, даже если ты почему-либо не успел проникнуться этим чувством ранее. «Я не знаю, кто такой Виктор Топоров, а по прочтении его пасквиля — и знать не хочу», — справедливо заметил на страницах «Литературной газеты» прославленный автор «Жизнеописания хорька» — подлинно автобиографического романа без каких бы то ни было иронических кавычек. «Топоров — моральный уголовник», — еще шесть лет назад с выверенной точностью указала Людмила Сараскина. «Топоров — молодой имморалист», — согласилась с нею Алла Марченко. Отзывы Аллы Латыниной, Ольги Кучкиной и Владимира Новикова повторить затруднительно — все три респектабельные литературные дамы, возражая матершиннику и хулигану, поневоле впали в не свойственный им в иных обстоятельствах тон и стиль. Отзывы петербургской критики — столь же убийственные — до столицы и провинции теперь не доходят, а жаль. «Почему читают Топорова, — таким вопросом задается, например, петербургский литератор, из естественного страха перед ответной репрессией укрывшийся под многозначительным псевдонимом Нехорошев. — Почему читают Топорова, а не нас? Потому что все знают, что манная каша полезней, чем водка, а пьют все равно водку». «Я тоже член Союза писателей!» — возмущается поэт Скобло — и опять-таки это псевдоним, причем, скорее всего, коллективный. А другой молодой петербургский поэт — Вячеслав Лейкин с группой товарищей — учредил и издевательски присудил Топорову премию имени Буренина — верный признак того, что писанину Топорова отвергает и отторгает даже литературная молодежь! Смиренный в заслуженной славе Кушнер и заокеанский «граф Шампанский» (псевдоним Дмитрия Бобышева) побивают Топорова разящими эпиграммами, великий Валерий Попов — еще одна жертва постоянной топоровской хулы — саркастически выводит его в последнем (по времени публикации, а вовсе не по качеству) бестселлере. Профессиональная критика высмеивает топоровские переводы, с подозрительной интенсивностью издаваемые и переиздаваемые нынешними горе-мастерами печатного цеха, — и даже в гроссмейстерском турнире при ста пятидесяти участниках Топоров, немало и со всегдашней наглостью рассуждающий и о шахматах, ухитрился зацепиться лишь за тридцать восьмое место!.. То же место — с известными оговорками — можно предоставить ему и в современной литературе, но никак не более.

Откуда он со своим «сварливым старческим задором» (Герцен) вообще взялся? Из Ленинграда, это понятно, — но ведь из Ленинграда, случается, выходят на всероссийскую арену и достойные, и совершенно порядочные, и даже, бывает, талантливые люди. Из поэтического перевода, пишет он, и это действительно так. Но ведь и в поэтическом переводе слава Топорова всегда была столь же двусмысленна, чтобы не сказать однозначна, и лучшие переводчики страны (память которых он теперь попирает) призывали к крестовому походу на Топорова еще в начале семидесятых! Топоров много и восторженно пишет о действительно заслуженном переводчике Витковском, но это тот случай, когда кукушка хвалит петуха, ведь тот же Витковский объявляет Топорова (трудно поверить, что всерьез, но тем не менее) «лучшим из ныне живущих русских поэтов»! Что ж, в «автобиографическом романе» зарвавшийся писака щедро цитирует собственные опусы — и теперь всякий может убедиться в том, что кот в мешке — драный, а король, как любит выражаться сам Топоров, голый, — да только мы не мальчики, чтобы по такому случаю промолчать! Беспомощные стихи Топорова и столь же беспомощная его проза (тот самый «автобиографический роман», который вы только что прочли) заставляют по-новому подтвердить и всегдашние подозрения: Топоров хулит весь белый свет из черной зависти! Хулит других, будучи сам бессилен создать нечто путное. Это творческая импотенция, от которой не спасет никакая «Виагра», даже если в газете «Завтра» Топорову вместо гонорара выдадут целый флакон!

Но завидует Топоров не только нашей талантливости, нашему вдохновению, нашей популярности, нашим заграничным поездкам, нашему успеху, нашим деньгам. Завидует он — подтвердила бы «венская делегация», по выражению В. В. Набокова, которому он тоже завидует, — нашим гармоническим взаимоотношениям, нашей монолитности, нашей спайке, нашей органической встроенности в органичность самого бытия, нашему ладу, нашим ладам — не всегда простым, но неизменно предельно честным — с любой властью, с любым режимом, не исключая и будущий. Топоров много, непристойно много пишет о женщинах — о женах, любовницах, возлюбленных, приятельницах и подругах — но это (как почти все у него) плод чистой, а точнее, конечно, нечистой — нечистой и больной — фантазии. Женщины не любят Топорова (достаточно вспомнить критикесс, имена которых уже приведены в нашей статье), да и с часто поминаемым в книге — и тоже на всякий случай осмеянным Топоровым — знаменитым сексологом титульный персонаж «автобиографического романа» наверняка связывают не только личные отношения. Может быть, Топоров — педераст? Или, как он сам со свойственной ему некорректностью выражается, — «пидер гнойный»? Но если и так, то неудовлетворенный, иначе говоря, латентный, ведь мы, авторы этой статьи, мужчины, не любим его тоже.