Книга Московские Сторожевые - Лариса Романовская

— Дядя Гриша, не входи, я еще не готова! — Марфа звенела из бывшей рабочей комнаты.

— Афанасий, — окликнул Старый, — она минут через пять уснет, на лестнице меня подожди. Сейчас комнаты с тобой зачистим, в четыре руки лег…

— Так точно, Сав-Стьяныч, — вытянулся Фоня. Чего-то он никак свою жизнь в охранке не может забыть. А ведь декадентом ему идет гораздо больше. Или он его в свободное от работы время представляет?

— Девочки, у подъезда нас подождите, мы быстро.

— Хорошо, — кивнула Зинка.

— Клумбу надо чистить?

— Спасибо, Евдокия, что напомнила, а то я как-то даже и позабыл.

— Забудешь тут…

Старый отмахнулся от Зинкиного сочувствия. А я к нему подойти боялась. Понимала, что ни в чем не виновна и что мне гибель, переход в последнюю мирскую жизнь, без права на обновление, не грозит. А все равно. Трудно.

— Трудно вам сейчас, да?

— Спасибо, Леночка. Я тебе потом об этом, хорошо? Давайте у подъезда ждите нас, мы скоро. По лестнице только идите — вдруг там какие памятки есть, балкон проверьте.

— Дядя Гриша, туфли мне серенькие принеси, они в шкафчике в той комнате.

— Сав-Стьяныч, а детскую подо что переделывать? Под спальню?

— Под гостиную. Знаешь, как?

— Там домик для кукол был… Такой, в нем лампочки горят, — подсказала я, — можно увеличить. Только сперва вещи Анины…

— Заберем, не волнуйся. Она их не увидит сейчас…

— А сама Аня? — Это мы почти хором.

— Ну я же пообещал, что хорошо… Девочки, вы еще здесь? Одна нога там, другая…

— В окно такси высовывается, знаю, — отозвалась Евдокия. Пальцы у нее тоже были поджаты — мы все боялись одного.

В коридоре Жека оступилась на своих пыточных шпильках. Вцепилась в тумбочку, сшибла крышку от жестянки. Рисованные кукольные платья запестрели на столешнице.

— Евдокия, — колыбельным голосом отозвался Старый, — коробочку себе возьми. Ты у нас модница, тебе пригодится.

Жека икнула тоненько и начала подбирать игрушечное богатство. Сложила стопкой, да и опустила в кошелек.

Эпилог

Праздники войны

Сказка про умную Эльзу

Т. J.

Девять вечера — время. Пора вылезать из постели.

Ждут в одиннадцать дома. Ты маме звонишь и не врешь:

«Я тут с мальчиком, так…» Ты как в сказке про умную Эльзу

Прибиваешь к мечтам несусветную, верную ложь.

На несвежем белье — словно клякса томата, «Blood Mary».

Ты уводишь с собой не уложенный к завтра портфель.

Лишний шаг — как по льду. И в вагонной колеблется двери

Отражение трех перепуганных, женственных Эльз.

После первого ты, закусив удила, улыбалась.

Раздвигала толпу и колени. Стонала взахлеб.

Понимала с утра, отряхнув чью-то тень с одеяла:

«Все проходят. И этот. Конечно же. Тоже пройдет».

Перед сном почитать… Не Гомером составленный список.

Не слонов, так мужчин, хоть их стадо куда меньше ста.

Умной Эльзе известно — конец этой сказки неблизок.

Эта чертова мудрость ее умудрилась достать.

Вот пятнадцатый. Был безбород, несмотря на тридцатник.

По дороге к тебе он и бритву, и щетку купил.

Обещал позвонить. Ты в ответ: «Да, окей, до свиданья».

И спустила все в мусор, услыхав, как спускается лифт.

А двадцатый был славный. Но робок и слишком послушен.

Он растаял, как ты и просила, невнятной весной.

Позабыв досчитать, ты роняешь себя на подушку.

Засыпаешь. Тебя обнимает твой тридцать восьмой.

Жили-были. С одним — две недели, с другим — год и месяц.

Имена повторялись, как адрес в квартирных счетах.

Словно формула «икс плюс один». Икс красив, но известен.

Икс сказал неизвестно зачем, что «все будет не так».

Ты молчишь: с несмышленым, с мужчиной, бессмысленно спорить,

Языком проверяешь рисунок захлопнутых губ.

Ты хотела подумать про завтра, но он не позволил.

Дура Эльза заткнулась. Потому что он был трубадур.

— А Старый Гуньке вчера в пятак заехал, ты представляешь? — Жека полюбовалась на собственное изображение в телевизоре и потянулась к зеркальцу, дабы сравнить былую красоту с актуальной.

— Зачем? Нервы, что ли, сдали?

— Да как тебе сказать… Это уже под утро было, когда ты отзвонила, что такси нормально довезло. А то бы я тебе сразу рассказала. В общем, мы сидим, у меня уже курить сил нету… ну ты представляешь?

— Угу.

— Ну и Гунечка чего-то про новогодние дежурства завел шарманку. Типа, что часа так в три после полуночи надо бы рейды по магазинам сделать. А то все на дозаправку потянутся, и начнется полный Бухенвальд.

— Так и сказал? — жалобно поморщилась я, представляя, как закорежило от такой формулировки Старого.

— Ну да… Тут Старый из-за стола встает и этому дурику в табло лепит.

— Ой.

— Да не то слово. — Жека ухватила пинцетом какой-то невесомый волосок близ левой ноздри. Тоже ойкнула, но потом довольно улыбнулась. — Сам ведь нарвался.

— Ну чего ты от Гуньки хочешь, он же еще маленький, — слабо заоправдывалась я, понимая, что и сама бы поступила похоже. А что уж говорить про Савву Севастьяновича, который погиб в апреле сорок пятого при взятии Кенигсберга.

Жека вслушалась в бормотание телевизора, отодвинулась от стола и стала протирать выпуклый экран вафельным полотенцем: чтобы телеизображение ее, прекрасной, стало чуть почетче. Переходить на модные плазменные экраны Евдокия отказывалась и потому таскала с одной съемной квартиры на другую допотопный «Рубин», вызывавший нездоровый интимный интерес у малознакомых кавалеров. Хотя, как именно можно было заниматься подобными вещами на деревянной телевизионной полировке, я представляла себе очень слабо.

— Те, кому посчастливилось работать на одной съемочной площадке с Лындиной, вспоминают Елизавету Петровну как человека неординарного, наделенного не только харизмой, но и великолепным чувством юмора, — меланхолично загнусавил старомодный телеведущий с культурного канала.

Жека поморщилась, прикрутила звук и начала массировать свежевыщипанную бровь мягкими движениями:

— Ленк, слушай… А вот ты, когда в собаку перекидываешься… Ну не срочно, а так, душевно, то у тебя какая порода выходит?