Книга Время игры - Василий Звягинцев

— Как Победоносцев…

— ?.. — Георгий Михайлович на пару секунд впал в недоумение, а потом просветлел лицом. — Ах да, да. Помню, как же. Обер-прокурор святейшего Синода при двух последних царствованиях. А он что, нечто подобное тоже высказывал?

— Высказывал. Году этак в 1895-м. Мол, любые новые идеи и веяния для России вредоносны. Россию нужно подморозить…

— Еще раз примите мои уверения… Я и не думал, что на Западе есть специалисты, настолько владеющие предметом.

— Выходит, что есть.

— Искренне рад. Тогда еще бокал шампанского, и поговорим по существу.

И вот тут начался настоящий допрос, который не оставил мне ни малейших шансов. Он сделал меня как пацана, одной левой. Да и смешно было бы, если б не сделал.

Только в результате впал в окончательное недоумение.

Я ведь тоже его изучал с первой секунды нашего знакомства. У него свои методы, у меня свои.

Георгий Михалыч рубил меня на бесспорных фактах, а я его (до поры — в уме) ловил на психологии.

Разумеется, он и в ней был силен, но по-своему. В рамках предложенных обстоятельств и «бритвы Оккама», а я от этих глупостей был свободен.

Да и как личность он ни Врангеля, ни Колчака, ни даже Агранова силой духа не превосходил.

Ну, гэбэшный генерал спокойных, вегетарианских лет. Как у нас, когда самый страшный враг был — диссидент, читатель Булгакова или распространитель «Хроники текущих событий»[41].

Куда ему против Берии, Абакумова, Меркулова, Гейдриха, Шелленберга…

Это я вспоминал своих современников, которые, возможно, не блистали изысканным интеллектом, но уж волчьим чутьем и готовностью идти туда, куда и Воланд бы шагнуть не отважился, обладали в полной мере. Отчего и добивались в избранной сфере выдающихся успехов.

Нынешнему человеку этого просто не понять.

Он сидел, все еще думая, что переиграл непонятно чьего шпиона, и я смотрел на него с усмешечкой.

Эх, времена, времена! Все считают, что они ужесточаются год от года. А ведь нет.

Сталинские и гиммлеровские пыточные камеры были всего лишь случайным отклонением от генеральной линии гуманизации. Европейского человечества, конечно.

Красные кхмеры нам показали, ЧТО в этом веке возможно за некоторыми пределами цивилизации. Изобразили шажок назад к Средневековью. Но — робкий. Подумаешь, угробили полтора миллиона своих соотечественников. Причем не применяя ни пулеметов, ни газовых камер. Попросту, топорами и мотыгами. Но тут же и исчезли, как их и не было. И мир к этому отнесся на удивление спокойно.

Ковровые бомбардировки, да, были, и Хиросима тоже, а все-таки нормальных (в том смысле, что спокойных, ни одной стороной не воспринимаемых как отклонение от нормы) допросов в Тайном приказе, с дыбой, горящими вениками и колесованием, во второй половине XX века уже не практиковалось.

Если что и бывало, то именно как аффект исполнителя. Не зря уже в 54-м году особо ретивых сталинских соколов их же товарищи к стенке и поставили. Именно за чрезмерность в проведении линии партии.

И еще я чувствовал, что мой любезный, могущественный в своем мире хозяин меня боится.

Как раз за непостижимость. На чем я и сосредоточился.

— А вы не боитесь, Георгий Михайлович? — начал я импровизировать, поскольку других козырей у меня не было.

— Чего же я здесь, у себя, могу бояться? Тем более что мы с вами практически все выяснили…

Ох, ну какие же они наивные ребята. С ними работать — как леденец у детсадовца отнимать.

— Отец мой родной и спаситель! Скажите же мне скорее! Что же вы про меня выяснили? Полжизни бьюсь и ни хрена не понял, а тут вдруг…

После того как он меня якобы расколол, я перешел уже на настоящий русский язык, с необходимыми матерными вставками и интонациями, не доступными никакому профессору русистики.

Тем более что в строевых частях армии хозяин дома когда-нибудь обязательно служил.

— Вот стою я перед вами словно голенький. И что вы со мной собираетесь делать, господин-товарищ-барин? Ну, давайте попросту… У вас ведь правовое государство? Предъявите мне обвинение за нерадивость в школе, за плохую память… А можно я навскидку спрошу вашего охранника, кем был Аэций, сколько морских миль содержится в одном градусе широты и какая из четырехсот восьмидесяти трех рубай Хайяма подлинная, а какая апокрифическая?

А вы сами, господин… ну, пусть и генерал, ответьте, столицей чего является Уагадугу[42], каков курс кетсаля к испанской песете и кто бреет цирюльника?..

После этой тирады мы еще выпили шампанского, и он, вроде бы и некурящий человек, потянулся к моему портсигару.

Покурили молча, определяя позиции, я отошел к окну, чтобы укрепить дух видом бульвара и домов, которые стояли здесь и при мне, и до моего рождения.

Снизу вверх, от Трубной площади, несло сплошным потоком злой и мелкий снег, который с наждачным шорохом бился о стекла.

Очень красиво. Почти так было, когда я ходил здесь пешком, уж не знаю, в какие времена.

— Хорошо, — сказал наконец Георгий Михайлович. — Допустим, вы правы, а я проиграл. Любой нормальный разведчик, будучи уличен в наличии фальшивых документов, незнании самых элементарных реалий жизни, поставленный перед перспективой подвергнуться соответствующему судебному или внесудебному преследованию (а на Западе все знают, что в России и такая форма правосудия существует), давно уже спросил бы, каковы предложения и условия. С моей стороны…

— И каковы же? — с откровенным любопытством спросил я.

— Вам оно нужно? — ответил хозяин, как если бы был одесским евреем старых времен. — Заодно хочу вам сказать, что Уагадугу ничьей столицей не является и являться не может, поскольку это занюханный поселок в среднем течении Нигера, я там бывал, а насчет апорий[43]Зенона, в том числе и про цирюльника, можно поговорить и попозже…

Я рассмеялся и фамильярно хлопнул его по плечу.

— Жизнь такова, какова она есть, и больше никакова, господин генерал. Не Марк Аврелий, конечно, но тоже неплохо сказано. Или нет?

После этого, тоже по известному психологическому закону, я выложил перед ним на стол пистолет, который на всякий случай поставил на два предохранителя, и даже нож, спрятанный у щиколотки под брюками.

— Смотрите, теперь я безоружен. Ваши парни это просмотрели. А вы?