Книга Не только Евтушенко - Владимир Соловьев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Тогда я тебя не прощаю, – всерьез говорю я, но ты не схватываешь, за что именно я не прощаю тебя.
Вот так мы и пикируемся с тобой – то вслух, то про себя. Но мне не дано проникнуть в твои мысли – это и есть мой ад, который всегда и повсюду со мной, потому что не вне, а снутри – сродни моей душе. Он же – рай.
На самом деле, это я белый и пушистый – был и остался.
Ах, зачем, почему я женился на тебе, девочка моя обалденная?
Ты моя единственная, родная, ненаглядная, несравненная, с днем святого Валентина, моя таинственная!
Евгению Евтушенко – 83!
Я люблю людей не за то, что они меня любят, а за то, что я их люблю.
Сам не знаю почему, меня тянет в последнее время на эпистолярный жанр, и вместо статей я пишу и публикую письма знаменитым юбилярам и рожденникам, без разницы, живы они или мертвы – Мише Шемякину в его Château de Chamousseau во Францию, Осе Бродскому в San Michele в Венецию. А теперь вот Вам, Женя Евтушенко, уж не знаю куда – в Оклахому, где Вы преподаете, или в Москву, где Вы прописаны? Какая разница, когда Вы давно уже гражданин мира, хоть и русский поэт и американский профессор? Как нас всех разбросало по белу свету! Русская культура сейчас повсюду, а центр – нигде. По какому адресу послать мне это письмо? Евгению Евтушенко, Россия – дойдет? Вы сейчас там с прощальным турне по нашей с Вами родине, заранее сообщив нам с Леной о Вашем маршруте – концерт в бардовском кафе «Гнездо глухаря», встреча в Якутске, сольный вечер в Зале Чайковского, гала-концерт в Лужниках, а потом 70-дневное путешествие по Транссибирке от Питера до Владивостока с концертами по всей магистрали. Слежу с тревогой по фоткам, репортажам и интервью: Ваши усилия «быть живым, живым и только, живым и только до конца» выше всяких похвал. Дай-то Бог Вам выдюжить!
Несмотря на разноту в возрасте, но по праву давнего знакомства буду называть Вас Женей, как всегда и везде называл – в Москве и Переделкине, в Ленинграде и Коктебеле или здесь в Нью-Йорке, где у нас был общий друг славист Альберт Тодд, профессор Квинс-колледжа, да и мы с Вами там в разное время преподавали. А пишу в связи с Вашим 82-летием – господи, как время летит! – пусть и мнимым, официальным, паспортным: на самом деле Вы родились в тот же день и месяц, но годом раньше – 83! Да и настоящая фамилия у Вас совсем другая – по отцу-немцу Вы – Гангнус, а Евтушенко – девичья фамилия матери, да? Сейчас уже кажется немыслимым, чтобы самый популярный русский поэт был с такой иноземной фамилией. Впрочем, дело привычки – русская поэзия пестрит нерусскими именами: Фет, Мей, Надсон, Мандельштам, Пастернак, Бродский. А какая смешная фамилия, к слову, у нашего родоначальника, не я первым заметил: Пушкин.
По-любому, с днем рождения, Женя! Как хорошо все-таки, что Вы его встретите в пути.
Где-то в самом начале 90-х Берт Тодд привез Вам в Москву первое, нью-йоркское издание моих «Трех евреев» – тогда еще «Роман с эпиграфами»: Вы в нем проходили, как маргинальный персонаж, а главный герой – Бродский. По возвращении в Нью-Йорк Берт рассказал мне, что никогда не видел Вас в таком гневе после того, как Вы прочли за ночь мою горестную исповедь (как раньше Фазиль Искандер, а позднее Булат Окуджава, но, в отличие от Вас, sine ira et studio). Не спорю, там было, за что Вам гневаться. Честно, когда я надписывал Вам книгу, то предвидел и, грешным делом, предвкушал Вашу реакцию, пусть и в негатив, но меньше всего ожидал, что Вы обидитесь, что в главе о поэтическом турнире Бродского, Евтушенко и Кушнера в нашей питерской квартире называю Вас Евтухом.
Это было в привычках Бродского переиначивать, перевирать чужие имена: Барыш, Шемяка, Лимон, Маяк, Борух (Борис Слуцкий). Соответственно Вы – Евтух. Да и не только один Бродский – общепринятая в наших кругах Ваша кликуха и даже вошла в словари, ничего обидного не вижу. Дело прошлое, конечно, Вы – человек незлобивый и незлопамятный и пару раз порывались меня простить через посредничество нашего общего друга. Помню, когда Вы сняли квартиру рядышком в Квинсе, зашел как-то Берт и спрашивает, нет ли у нас затычки для ванной: «Женя говорит, что простит тебе Евтуха, если у тебя найдется».
Увы, затычки у меня не нашлось, и наше с Вами примирение состоялось только на панихиде Тодда.
В отличие от нашей с Вами размолвки, ваша с Бродским вражда была не на жизнь, а на смерть. Помимо прочего, двум русским поэтам было тесно на американской земле, а тем более в одном городе, как он ни велик – в Нью-Йорке. Два поэта-культуртрегера, два полпреда русской культуры на один космополитичный Нью-Йорк – как поделить между вами здешнюю аудиторию?
К тому времени Бродский уже покинул Американскую академию искусств из-за того, что в нее иностранным членом приняли Вас, объясняя свой демарш объективными причинами, хотя налицо были как раз субъективные. И вот Берт сводит Вас с Бродским в гостиничном номере, а сам спускается в ресторан, заказывает столик в надежде славы и добра. Об этой истории я тоже писал, но не грех помянуть ее заново. Выяснив отношения, вы оба-два являетесь через час и поднимаете тост друг за друга, Ося обещает зла на Вас не держать. Все довольны, все смеются – больше других, понятно, домодельный киссинджер. Все верно, Женя? А теперь то, что Вы, Женя, скорее всего не знаете. Недели через две Берт встречает общего знакомого, тот рассказывает, как в какой-то компании Бродский поливал Евтушенко. Берт заверяет приятеля, что это уже позади, теперь все будет иначе, он вас помирил. «Когда?» Сверяют даты – выясняется, что Бродский ругал Вас после Вашего примирения. Наивный Берт потрясен.
– Если бы ты знал, сколько Женя натерпелся от Бродского! – говорит он мне. – Женю тотально бойкотируют в Америке, отказ за отказом, всеобщий остракизм. Особенно здесь, в Нью-Йорке. Какой-нибудь прием или банкет – приглашают Евтушенко, а потом отменяют приглашение из-за того, что гости отказываются рядом сидеть. Я ему не рассказываю, не хочу огорчать. Женя очень ранимый. А твой Бродский… Поэт хороший, а человек – нет.
Сам Ося называл себя «монстром», немного, правда, кокетничая этим. Я сам от него слышал, а потом нашел подтверждение в его интервью.
Вся история из первых рук – от Берта Тодда, а мормон врать не станет!
Он был нам с Вами верным другом. Благодаря ему мы с Леной, едва приехав, получили грант на два семестра в Квинс-колледже, а Вас ему удалось протащить сюда почетным профессором: distinguished professor. Из-за чего и разразился скандал, с участием Бродского, уже на исходе его жизненных сил, ибо, как он считал, Вас взяли на место несправедливо уволенного Барри Рубина, друга и переводчика Бродского. Проживи Бродский чуть дольше, он, возможно, и довел бы этот квинсколледжный скандал до крещендо, с выносом избяного сора на страницы той же «Нью-Йорк таймс», главного мирового арбитра. Судьба, однако, распорядилась иначе.
В недавнем интервью Вы говорите, что на той панихиде Берта Тодда я передал Вам письмо Бродского, помеченное 8 ноября 1995 года, меньше чем за три месяца до его смерти. Память Вам изменяет, Женя. Вот как было дело. На постпанихидной тусовке мне вручили два письма – о содержании одного, кляузного, я слышал раньше, другое, признательное, оказалось для меня полным сюрпризом. Меня предупредили, чтобы я не читал их прилюдно, лучше – дома, но – нетерпение сердца! – я не внял и вышел из Klapper Hall на лужайку кампуса. Уже зажглись фонари и звезды, с куинсовского холма, как на ладони, сиял силуэт Манхэттена (минус голубые башни-близнецы, к «дыре в пейзаже» надо было еще привыкнуть), стояло бабье, или, как здесь говорят, индейское лето, я был в легком подпитии, но письма меня мгновенно отрезвили. Одно – от Бродского президенту квинсовского колледжа: про увольняемого из-за Вас Барри Рубина. Другое – от Берта второй жене, которую он попрекал, что та раскрыла его тайну третьей жене: что он был агентом ЦРУ. Отрывок из первого письма я прочел Вам на следующий день, когда Вы позвонили мне из Джей Эф Кей перед самым отлетом в Москву. Помню, Вы упрекнули меня в том, что, хотя я всегда был веселым, но здесь, в Америке, у меня появилась легкость, с какой я обижаю людей: да, мы такие, как Вы рассказываете, но у Вас нет сожаления, что мы такие, Вы пишете без боли. Не знаю, может, Вы в чем-то и правы. Потом речь зашла о Бродском – вот тогда я не утерпел и зачитал абзац из его кляузы на Вас.
