Книга Криминальные рассказы (сборник) - Аркадий Кошко

— Что? Дрыхнешь еще, мошенник? — вскричал я и рванул полог на кольцах, закрывавший кровать. Что за черт! В кровати растрепанная женщина с искривленным от страха лицом прямо на меня смотрит, а потом как завизжит:

— Помогите! Спасите! Убивают…

— И чего вы орете, мадам? — сердито сказал я. — Ну ошибся номером, пардон, велика штука.

Она не унималась:

— Вон, негодяй, да как вы смеете? Я честная женщина!

Тут я вовсе обозлился:

— Плевать бы я хотел на вашу честность, тоже графиня Подгурская, много о себе воображаете, вы хоть озолотите меня, а мне и то вас не надобно.

— Сумасшедший, караул! — завизжала она пуще прежнего.

Сгреб я со стола коробку раскупоренных сардинок, запустил ими ей в морду и выбежал в коридор. Кричу, требую управляющего.

Прибежал.

— Куда у вас здесь девался мошенник Рыков из двадцать седьмого номера?

— Да он еще вчера к ночи расплатился, потребовал паспорт и уехал.

— Куда уехал?

— Этого мы знать не можем.

Я рассказал управляющему, как обмошенничал меня этот самый Рыков со всей своей шайкой. Управляющий развел руками, пожал плечами да и посоветовал обратиться в сыскную полицию.

Я конечно, туда отправился немедля, повидал начальника господина Кошкина, обещал принести ему эту тетрадь и, вернувшись от него, скорее записал все, что произошло со мной сегодня. Теперь бегу к нему с тетрадью. Что-то будет! Эх, Синюхин, дал маху ты, братец!..

* * *

Этим заканчивается дневник Синюхина. Уже шел 4-й час ночи.

Глаза мои слипались, но, засыпая, я невольно обдумывал синюхинское дело. Не подлежало сомнению, что елабужский донжуан налетел на шайку ловких мошенников. Это явствовало хотя бы из той предусмотрительности «графини», каковую она проявила перед знакомством с Синюхиным. Она потребовала от него фотографию и письмо с подробным «жизнеописанием». И то, и другое ей были нужны для того, чтобы составить себе точное представление о миросозерцании и, так сказать, культурном уровне Синюхина.

Последний постарался блеснуть образованностью и наворотил ей такое письмо, ознакомившись с которым «графиня» нашла возможным применить, не стесняясь, грубую тактику и повела игру хотя и не тонкую, но достаточно убедительную для Синюхина. Я решил было заняться этим делом лично, но мне это не удалось, так как на следующий день я совершенно неожиданно получил срочную телеграмму от министра юстиции Щегловитова, вызывающего меня в Петербург. Я предполагал истратить на эту поездку не более трех — четырех дней, но просидел в Петербурге более месяца, так как министр поручил мне подробно ознакомиться с огромным материалом, накопившимся по громкому делу Бейлиса, и дать по этому делу мое заключение, что я и исполнил. Таким образом, всю текущую работу в Москве (в том числе и синюхинское дело) мне пришлось передать на это время моему помощнику В. Е. Андрееву. Вот почему я не знаю, вернее, не помню, чем закончилась эпопея елабужского простофили. Я не знаю также, дул ли «сирокко» при возвращении последнего в Елабугу, но знаю наверное, что вернулся он туда в блестящем одиночестве — «без нежного бутона, увенчанного девятиглавой короной».

Тяжелое воспоминание

Как-то ко мне в кабинет вбежал взволнованный надзиратель и доложил:

— Господин начальник, сейчас какой-то негодяй выстрелом из револьвера уложил на месте нашего постового городового Алексеева. Он схвачен, обезоружен и приведен сюда. Как прикажете быть?

Убийство было, очевидно, политического характера. Расследования по этим преступлениям были вне моей компетенции, но раз арестованный уже при полиции, я счел необходимым снять с него первый допрос.

Убийцей оказался весьма благообразный господин, элегантно одетый, лет под пятьдесят, с сильной проседью, с усталым болезненным лицом. Он, не торопясь, подошел к письменному столу, взглянул на меня и тихо спросил:

— С кем имею честь разговаривать?

— С кем? — сердито отвечал я. — С начальником Московской сыскной полиции.

Он вежливо поклонился.

— Что побудило вас совершить это гнусное злодейство?

— Ну знаете, — отвечал он, — этого в двух словах не расскажешь.

— Я не требую от вас лаконичности и по долгу службы готов выслушать ваше полное показание.

— Хорошо, но позвольте предварительно узнать, какая кара мне угрожает за совершенное преступление.

— Надеюсь — бессрочная каторга, а еще вернее — виселица.

— Как каторга?! — взволновался он. — Позвольте, ведь Москва объявлена на положении усиленной охраны: я с заранее обдуманным намерением убил должностное лицо при исполнении им служебных обязанностей, а вы говорите — каторга! Не может этого быть, вы ошибаетесь!

— Следовательно, вы настаиваете на смертной казни?

— Именно, именно! — убежденно и радостно сказал он.

Я удивленно вскинул глазами.

— Вы удивлены? Но вы все поймете, выслушав меня.

— Говорите!

— Я очень утомлен, разрешите сесть.

— Садитесь.

Мой странный субъект уселся в кресло, устало провел руками по лицу и начал:

— Мне было двадцать пять лет, когда я блестяще окончил юридический факультет N-ского университета и был оставлен при нем. В двадцать восемь лет я получил доцентуру, в тридцать был назначен экстраординарным профессором по кафедре энциклопедии права. К этому же времени я написал замечательное исследование «Эмоциональность правосознания». Я сказал совершенно новое слово и имел все основания полагать, что мой труд явится капитальным вкладом в науку.

— Положим, судя по теме, тут ничего нового нет, так как профессор Петражицкий создал уже подобную теорию.

— Петражицкий?! — И он презрительно усмехнулся. — Нет-с!

Моя теория ничего общего с ним не имеет. Впрочем, все это не важно и не в этом теперь дело. Однако для последовательности изложения должен вам сказать, что свой труд я перевел на иностранные языки и разослал всем монархам, президентам и университетам мира. Я не сомневался ни минуты, что Кембриджский, Оксфордский, Берлинский, Парижский и другие университеты не замедлят поднести мне свои почетные дипломы. Но прошел месяц-другой, третий, монархи не отозвались, школы не откликнулись.

Надо думать, что главы правительств научно недостаточно подготовлены, а моим иностранным коллегам просто зависть помешала оценить мой труд. Так или иначе, но этот страшный удар сокрушил меня. Я с горечью оглянулся на прожитую жизнь и вновь пережил в воспоминаниях сотни бессонных ночей, проведенных мною за пыльными фолиантами. В будущем ничего не мог ждать, кроме одинокой, бесплодной, немощной старости. «Безумец и тысячу раз безумец! — подумал я. — Так-то ты распорядился тем кратким промежутком времени, что отмежеван судьбой каждому из нас от вечности?!» Какой нелепостью, непроходимой глупостью показались мне гуманизм, альтруизм, работа на благо человечества, — словом, все то, чем я жил доселе! «Конечно, — сказал я себе, — время упущено, тридцать лет пропали даром, старость не за горами. Но все же, быть может, мне удастся еще наверстать потерянное и пережить всю сумму удовольствий и наслаждений, что рассеяны на житейском пути людей богатых, независимых и счастливых! Я ненавижу и боюсь старости — этой медленной агонии, этого постепенного увядания организма, сопряженного зачастую с физическими страданиями. Старости у меня не будет, как, в сущности, не было и молодости. Я вырву из своей жизни десятилетний период от тридцати до сорока лет и посвящу его себе и только себе». К этому времени мое состояние определялось в пятьсот тысяч рублей. Я разбил его на десять равных частей, обеспечил себе, таким образом, 50 тысяч в год, не считая процентов. Я был одинок, и этой суммы мне было достаточно. Я был свободен, как ветер. Общественное мнение отныне для меня не существовало. О сохранении здоровья заботиться не приходилось, а к конечному сроку (21 ноября 19… года) я надеялся, что жизнь успеет для меня потерять всякую привлекательность, что я буду пресыщен ею. И в этом отношении я не ошибся.