Книга Клеопатра, или Неподражаемая - Ирэн Фрэн

Политическое видение Октавиана тоже отличается масштабностью и, главное, оно совершенно необычно. Соперничество Октавиана и Антония теперь переходит в новую фазу: речь уже не идет о соревновании между амбициозным юношей и влиятельным зрелым мужем. Октавиан, как некогда Цезарь, мыслит исторически: по его мнению, жажда экспедиций, имитирующих походы Александра, больше не соответствует ожиданиям времени. Он считает, что нынешние страдания людей невозможно уменьшить, прибегая к чуждым и темным силам, силам безумия и свободы; и убежден, что человечество обретет покой только в мире, вполне поддающемся расшифровке; поэтому ему, императору, следует не соблазнять своих подданных чарами тайны, а решительно обратить их к силам света.

Соответственно, он избирает в качестве покровителя своего проекта бога Аполлона и, несомненно, в это же время устраивает любопытный праздник (о котором кратко упоминает историк Светоний), подражая обычаям кружка «неподражаемых» во всем, вплоть до числа приглашенных: двенадцать участников пиршества изображают богов Олимпа; сам Октавиан появляется в костюме Аполлона, показывая тем самым, что ориентируется на строгий порядок звезд, тогда как Антоний, сбившись с пути, попал в подземный мир, связался с силами хаоса и потому заранее обрек себя на поражение.

Этот банкет, в принципе, должен был остаться тайной для непосвященных. Но слухи о нем вскоре распространились повсюду. И тогда все, от Рима до Египта, поняли, что между Октавианом и Антонием вскоре вспыхнет открытый конфликт и что эта битва будет самой опасной из всех: будет сражением между силами «верха» и «низа», войной богов.

ЗЕМЛЯ ПРОТИВ НЕБА

(1 января 33 — весна 31 г. до н. э.)

Финальный конфликт между Октавианом и Антонием будет продолжаться два года. Октавиану, очевидно, не терпелось перейти в наступление, потому что он сделал это при первой же возможности, в первый день нового года, в момент, когда во второй раз получил должность консула.

Согласно обычаю он должен был произнести речь перед сенатом и описать в ней текущее положение дел. Едва успев открыть рот, он принялся поливать Антония грязью: назвал его пьяницей, деревенщиной, солдафоном, находящимся на содержании у женщины, которая соединяет в себе наихудшие пороки — алчность, гордыню, жестокость, нимфоманию, жажду абсолютной власти.

Раз начав, Октавиан уже не переставал изрыгать потоки ядовитой хулы; и за несколько недель Клеопатра стала для всех римлян объектом ненависти, пугалом, внушающим такой страх, что вместо ее имени предпочитали употреблять, как это делал Октавиан, абстрактное выражение tristissimum periculum, «самая зловещая опасность».

И, как если бы одних слов было недостаточно, в мастерских Ареццо стали изготавливать маленькие керамические статуэтки, представлявшие собой карикатуру на Антония и изображавшие его в виде переодетого Геркулеса: облаченный в женское платье, он прял шерсть у ног мифической царицы Омфалы, окруженной толпой прихлебателей, которые держали над ней тент. Царица, задрапированная в шкуру немейского льва, подносила к устам чашу с вином, а в другой руке сжимала дубину, которую отобрала у своего воздыхателя и которой угрожала ему, чтобы он исправно работал.

Невозможно было бы выразиться яснее. Те, кто ненавидел Клеопатру, вдохновившись этим изображением, разродились множеством свежих клеветнических измышлений, которые бесконечно варьировали громогласные обвинения Октавиана, прозвучавшие в начале года. «Эта Клеопатра — просто проститутка», — возмущались многие римляне. «Не проститутка, а содержательница публичного дома, — поправляли их другие. — Вспомните, сколько ей лет!» А раз так, то, очевидно, что Цезарион не сын Цезаря, этот ребенок родился от неизвестного отца.

И все же против последней идеи кое-кто возражал: люди, в свое время близкие к покойному императору, говорили об удивительном сходстве между этим юношей и его предполагаемым отцом. Однако Октавиан не сдался и отыскал некоего свидетеля, о котором прежде никто не слышал, но который торжественно поклялся, что присутствовал при том, как сам Цезарь опроверг слухи о своем отцовстве.

Во время этой клеветнической кампании, продолжавшейся около двадцати месяцев, на все лады повторялись россказни о том, что Клеопатра — колдунья, причем одна из самых опасных, если учесть, в какой стране она родилась и как усердно изучала всякую тарабарщину; что, тайком подмешивая магические зелья в вина, которыми ежедневно спаивала Антония, она, незаметно для него самого, превратила его в восточного деспота, который смещает и назначает своих вассалов по ее капризу; по ее вине герой Алезии и Фар-салы, победитель в битве при Филиппах стал карнавальным персонажем, чье любимое удовольствие — видеть, как толпы преклоняют колена, когда он проходит мимо, с восточным кривым мечом у пояса и с золотым скипетром в руке.

Затем слухи, так сказать, разветвились, сконцентрировались на людях, играющих роли второго плана, на отдельных деталях повседневной жизни египетского двора. Говорили, например, что реально Востоком управляют парикмахерша Клеопатры и министр-евнух[103]; что Антоний теперь заботится лишь о том, чтобы при всех обстоятельствах ему подавали напитки и кушанья только в драгоценной посуде, — и даже малую и большую потребности не желает справлять иначе, как в горшок из литого золота. Рассказывали, наконец, что в день своего триумфа, когда Антоний поднялся к храму Сараписа, он приветствовал Клеопатру так, словно она была Юпитером Капитолийским.

И уточняли, что этого потребовала сама царица, а он ей подчинился. Потому что фактически уже стал ее слугой, ради любви к царице отрекся ото всего — вплоть до своего достоинства свободного человека и гражданина; он даже уже не краснеет, слыша, как она при каждом удобном случае бросает слова: «Это так же верно, как то, что я однажды покараю Рим!»

И, как всегда, клевета находила себе самую надежную опору в крупицах правды: действительно, в момент, когда он повел свои легионы в Персию, Антоний, игнорируя обвинения Октавиана, выдал всем солдатам щиты, украшенные монограммой Клеопатры, — как если бы и в самом деле царица пожелала, чтобы его соратники преклоняли перед ней колена, в знак уважения перед ее новым титулом «царица царей».

И тогда возмущение римлян достигло апогея, даже слухи на некоторое время прекратились: их место заняли сетования по поводу страданий Октавии и оскорблений, которые ей непрерывно приходится терпеть, — а между тем она не покинула дом своего супруга и продолжает воспитывать не только детей, коих родила Антонию, и своих детей от первого брака, но и двух сыновей Фульвии. Люди вспоминали о ее возрасте — ей было тридцать семь лет, как и Клеопатре, — и восхваляли ее красоту, которая, по их мнению, естественно, превосходила красоту египетской царицы. Наконец, подчеркивали, что всякий раз, когда у Антония появлялись важные дела в Риме, он направлял к ней своих друзей; и Октавия, всегда отличавшаяся душевным благородством, принимала их и всячески помогала им в исполнении их миссии.