Книга Пресловутая эпоха в лицах и масках, событиях и казусах - Борис Панкин

…Во время одной из прогулок по заснеженному парку санатория повстречался нам с женой высокий, одновременно грузный и стройный, словом, массивный мужчина, который ступал так непринужденно и величаво, что разминуться с ним было нелегко даже на широкой барвихинской аллее.

Большеголовый, с сединой, которую не скрыть было даже под пресловутой ондатровой шапкой.

– Многоуважаемый шкаф, – бросил я супруге.

– Напомни, я тебе что-то про него расскажу, – улыбнулась она в ответ. В тот момент хотелось не разговаривать, а любоваться красотами зимнего Подмосковья.

Так вот, с этим человеком «по фамилии что-то вроде Ельцина» она принимала в очередь «азот» у одной и той же, весьма словоохотливой, что встречалось даже в этом суперправительственном заведении, медсестры. И та с большой симпатией отзывалась о своем «давнем клиенте» из Свердловска, только что назначенном заведующим отделом ЦК:

– Очень простой дядечка. Пока его освежаешь, все тебе расскажет. И о семье, и о дочках. На бывшего зятя своего уж очень обижался. Тот, говорит, думал, что коли попал в семью первого секретаря обкома партии, так манна сама ему в рот будет сыпаться. Нет, братец, мы народ скромный, живем на зарплату. Тринадцатую получку я в подшефный детский дом отсылаю. Жена, бывает, заворчит, а я ей: «Не возникай!»

И жена Ельцина, тогда еще просто жена, не Наина Иосифовна, массажистке нравилась: тоже очень обходительная тетечка. И одевается так по-простому. Не то что…

И долго еще, услышав в эфире или в разговоре фамилию Бориса Николаевича – а это случалось все чаще и чаще, – я тут же вспоминал это манерное «не возникай», столь необычное в устах номенклатурной персоны и явно заимствованное им из лексикона дочерей или их сверстников.

Не знаю почему, какой-то психологический казус, но именно оно мешало мне присоединиться к тем восторгам, охам и ахам, которые все сильнее звучали в Москве и докатывались до Стокгольма.

Так оно и повелось… В бочке меда, в которой долго купали Ельцина пресса и молва, всегда находилась ложка дегтя, которая прежде всего останавливала мое внимание. Вот Бориса Николаевича, который до этого успел уже превратиться из заведующего отделом в секретаря ЦК КПСС, «избирают» (известно, как тогда избирали) главой партийной организации Москвы и, соответственно, кандидатом в члены политбюро. Первое назначение, привлекшее к нему всенародное внимание.

Сразу пошли слухи о необычном поведении нового московского лидера. И гражданским транспортом-то он на работу ездит, и в районной поликлинике очередь к врачу выстаивает, и с местных бюрократов, ненавистных простому народу, снимает три шкуры. Да что слух – документальные свидетельства этих демократических подвигов наводняют полосы почувствовавших вкус «сладкого слова свободы» советских СМИ, выплескиваются на страницы западной, в том числе и шведской прессы. На ежедневных утренних «читках» в посольстве, где дипсостав знакомится и обсуждает содержание свежих шведских газет, эти сообщения звучат в первую очередь.

Но что задевает, что скребет на сердце – громче всех восхищаются Ельциным псевдодипломаты, то есть те, для кого посольство – только «крыша».

И невольно вспоминаешь, сколько уж на твоей памяти махровых сов– и партаппаратчиков разыгрывали эту карту, для которой не найдено было еще слово – популистская: и Полянский в Краснодаре, и Патоличев в Ростове-на-Дону… То, зайдя инкогнито в магазин, потребует босс бумаги, чтобы завернуть покупку, и, не получив ее, высыпает конфеты или огурцы прямо себе в шляпу. К священному ужасу завмага. То перед каким-нибудь заводоуправлением въедет прямо на своей «Волге» или «Чайке» в огромную лужу и манит пальчиком к себе директора, который, понятное дело, шагает уже чуть ли не по колено в воде.

Предмет особого восхищения – та открытость, с которой Борис Николаевич беседует с народом. На регулярных встречах с общественностью в Колонном зале Дома союзов ни один вопрос, даже из самых запутанных или щекотливых, не оставляет неотвеченным. Правда, предпочитает получать эти вопросы в письменном виде. А приехавший в Стокгольм в командировку замминистра рассказывает, что перед каждой такой встречей из МИДа вызывают кучу знатоков по внешним проблемам: сидя за кулисами, они сортируют записки и готовят в письменном виде ответы, которые потом поступают на стол оратора. Специалисты из других ведомств таким же образом препарируют внутриполитическую тематику. Бунт на пленуме ЦК КПСС в 1987 году, по правде говоря, воодушевил. Слишком многое в манере поведения «верхов», при всех разговорах о гласности и открытости, перестройке и реформах, оставалось неизменным, рутинным, о чем я уже и сам не раз говорил с Александром Николаевичем Яковлевым. Возмутила и реакция тех же «верхов» на взбрык Бориса Николаевича. Сначала происшествие по старинке просто пытались скрыть. Потом стали печатать обличительные речи высочайших ораторов, которые пугающе напоминали уже даже не брежневские, а сталинские времена уничтожения всех и всяческих, правых и левых, оппозиций.

Позднее Шеварднадзе, бывший тогда вместе с А. Н. самым близким к Горбачеву человеком, признавался: «Политической культуры нам все еще недоставало. Слово генсека было для нас, членов политбюро, законом. Он сказал: надо дать принципиальную оценку, вот мы и старались. И я, и Яковлев, не говоря уже о других, вроде Лигачева». Ну а то, что стараться Эдуард Амвросиевич умел, это он не раз доказывал и во времена Брежнева, и позже было время, когда и солнце у него всходило над Грузией с севера.

Хулителей в «Правде» излагали довольно подробно, содержание же речи самого виновника смуты долго оставалось за кадром. Когда кто-то, опять же из приезжего начальства, показал «в доверительном порядке» стенограмму этого выступления, стало грустно. Косноязычная речь. Мелкотравчатое содержание. В основном вокруг да около супруги генсека.

Вспомнилось щедринское: «Грозился зверство учинить, а сам чижика съел».

Чуть позднее оппоненты Ельцина, начиная с Горбачева, хорошо постарались, чтобы расположить население страны в его пользу, устроив ему вторую, на этот раз публичную порку на пленуме московского комитета КПСС, где он был снят с работы. Но все было смазано его собственным покаянием, испуганным и жалким. Да и то, что оно оказалось неискренним, тоже не прибавило у меня симпатий к нему. Начались зарубежные эпопеи Бориса Николаевича. Супротивники, опираясь на свидетельство благонамеренной американской прессы, восхвалявшей тогда Горбачева, обвиняли его в пьянстве. Люди из его окружения, в том числе один бывший сотрудник «Комсомольской правды», глядя ясными глазами с телеэкранов, утверждали, что все это брехня, поклеп. Если и был их шеф в какие-то моменты не в себе, то исключительно по состоянию здоровья, которое побуждало принимать сильнодействующие лекарства. Да и без провокаций со стороны крючковского КГБ не обошлось. А так – он просто орел, и побеседовать с ним все мировые деятели аж в очередь выстраивались. Кому верить? Нашумевшее незадолго перед этим купание в Москве-реке, по поводу которого тоже было несколько версий, убеждало, что загнуть прямо-таки на виду у всего мира – Борис Николаевич и сам большой мастер. С другой стороны, и за спецслужбами, которые он обвинял в покушении на его драгоценную персону, не заржавеет.