Книга Аквариум (сборник) - Евгений Шкловский

Нет, в герои он, как и в страдальцы, не рвался, царствовать на кухоньках не жаждал, тем более что и случайных людей, каких-нибудь экстравагантных девиц, жаждущих подпольной романтики, или непонятых молодых людей, ищущих признания и успеха любым путем, просто авантюристов, жадных до щекочущих нервы приключений (а может, и стукачей – любимая, между прочим, тема), там тоже бывало достаточно.

Вообще, признаться, много там было невнятного, на этих обшарпанных кухоньках, как раз того, чего стремившийся к ясности Модест не любил и по мере возможности старался избегать. Многие друг друга втайне подозревали, обвиняли в нетвердости, в компромиссах, еще бог знает в каких грехах, много злословия и злопыхательства – непонятно почему. Кому-кому, а уж им-то друг другу завидовать было нечего. Все они были парии, изгои, в любой момент железная пята могла расплющить их. Им бы поберечь друг друга. А они мучили. И он, покидая какой-нибудь дом, знал, что в его отсутствие о нем будут судить-рядить, и вовсе не было уверенности, что справедливо. Крайне неприятно, но что он мог поделать? Разве не ходить. Но и в этом случае не обошлось бы без какого-нибудь домысла, который будет потом тянуться как шлейф.

Впрочем, люди разные, с некоторыми завязались действительно дружеские, искренние отношения. Но печать подпольности все равно ощущалась на всем, и гнилью иногда действительно попахивало. Вот почему нередко было не только смутно, но и мутно. Достоевщинки многовато. А Модест Ильич не любил Достоевского. Истерики не любил.

Бог его знает, почему так происходило. Словно противостояние государству обязательно (обязательно ли?) предполагало, даже обрекало не только на внутреннюю неустроенность и неприкаянность, но и на беспорядочность. Это при том, что люди на самом деле проявляли несомненное мужество. Это было благородно, на это как бы уходили все силы – на другое не оставалось.

Он и сам не однажды чувствовал глубокую душевную усталость – и от противостояния, и от всего прочего.

Несколько раз к нему наведывались из милиции, грозили высылкой либо еще чем похуже, намекая, что им многое про него известно, и если он не представит в ближайшее время справки с места работы, они примут меры. Его объяснения, что он не может найти работу по специальности, конечно же, звучали смешно и вызвали скептическую ухмылку. В стране, понимаешь ли, рабочих рук не хватает, а он, видите ли, не может. Пусть честно скажет: не хочет. На таких закон есть: кто не работает – тот не ест. Либо пусть собирает вещички. Все это обсуждалось вполне благожелательно, с полным сознанием собственной правоты и, главное, силы.

Модест поговорил с разными знакомыми, с тем же бывшим научным руководителем и в конце концов был трудоустроен – в неведомом заштатном НИИ лаборантом, с мизерным окладом, но довольно свободным режимом. Что ни говори, а удача: он как раз писал нечто по истории науки – про религиозный еретизм и его влияние на естественно-научную мысль. Физику он почти забросил, читал разные книги, большей частью исторические и философские, но и художественные, и даже сам пробовал… Впрочем, об этом уж точно никому знать было не нужно, тем более что и надежд на публикацию никаких. Да он и не совсем понимал, что у него получается. Это были размышления по разным жизненным поводам, в которые хотелось вдуматься поглубже, а вдумываясь, он почти всегда находил неожиданные для самого себя сопряжения, пододвигавшие к чему-то более существенному, можно даже сказать – сущностному.

Эти размышления были важны прежде всего для него самого – он как бы приводил в порядок свой собственный жизненный опыт, систематизировал, придавая ему отчетливость и ясность. Это было нужно для внутренней цельности.

Кое-что из этих заметок он давал, предварительно перепечатав на машинке, почитать друзьям, но только если, на его собственный взгляд, выходило нечто более или менее удобоваримое. А однажды ему принесли журнал «Грани», из тех, запретных, он не первый раз держал это издание в руках, не этот номер конкретно, а вообще, но в содержании именно этого номера вдруг увидел свои инициалы и сокращенную до двух букв фамилию. И еще ему сообщили, что эссе его читали по какому-то «голосу».

Видеть свою работу опубликованной было приятно. Но наверняка об этой публикации знали теперь и в соответствующем ведомстве (как попало? кто передал?), а Модест тогда еще не решил ничего кардинально. Начать печататься за рубежом означало впрямую идти на конфронтацию с властью. Теперь они знают, что он еще и бумагомаранием занимается. Снова эти игры в подполье, конспирацию – а он никак не мог избавиться от странного чувства фальши, игры, отчего возникали неловкость и даже стыд.

Как давеча со Славой, пареньком из их экспедиции. Конечно, никаким художником тот не был – это Модест Ильич сразу понял. Но разве это главное? Главное – что тот хотел запечатлеть, выразить, соединиться, главное – что смотрел. Что – пытался. Наверно, не надо было подходить к нему, не надо было тревожить, слова здесь – излишни. Тот уединения искал, а он к нему со своими одобрением и рассуждениями. Он это сразу ощутил – свою фальшь, да и говоренное ничего не стоит в сравнении с сосредоточенностью и усилием этого пацана. Впрочем, он ведь искренне. В том и парадокс: хоть и искренне – а все равно фальшь.

Этот молчаливый странный паренек с беспокойными глазами был куда подлиннее в своем молчании и тревожной застенчивости. А он, да, банален.

Тоже, между прочим, бич, преследовавший его, – банальность. Словно им были пережиты не одна, а много жизней, и многие ситуации, как и слова, казались банальными до пошлости. Попадать в такие ситуации и произносить подобные слова было мучительно. Хоть он и понимал, что, увы, неизбежно, – в жизни, какой бы уникальной та ни была, всегда будут такие ситуации и такие слова.

Он старался избегать их, впрочем, не очень удачно. Случай с этим пареньком – тому пример. Да и на кухне в разговоре с Артемом и Софьей. Нет, научиться правильно, отчетливо жить ему явно не удавалось – выходило, что он как бы играет. Всякий раз помимо его воли подмешивалось нечто постороннее, сразу все портившее, искажавшее.

Смутновато было на душе Модеста Ильича.

ЯБЛОКИ

Бывает так, что сердце окликает кого-то, аукает, не поймешь, кого и зачем, только никто не откликается. И оттого, что никто не откликается, весь мир становится как пустыня.

Что-то щемило сердце Гриши Добнера, народ весь расползся неведомо куда, он один маялся в лагере, не находя себе подходящего занятия. Читать не читалось, мысли лезли отчего-то грустные. И было ощущение, неотчетливое, но довольно болезненное, что не случайно он один тут, задремавший на травке возле палатки. Мерещилось, что все его бросили, что просто не хотят с ним, не любят… Ведь нет ничего страшнее и тягостней чьей-то нелюбви, даже если она относится не к тебе лично и конкретно, а к тебе – как представителю определенной нации. Вроде как тебя обидели или хотели обидеть, а ты не ответил и даже не знаешь кто.

К тому же и один. Никто не позвал, не пригласил…

Между прочим, самое приятное время – послеобеденное, когда знаешь, что больше не нужно ехать на раскоп и весь оставшийся день принадлежит тебе.