Книга Улица Ангела - Джон Бойнтон Пристли

Первая стадия — необычное щегольство, приглаженные волосы, чистые воротнички, выутюженные брюки — миновала. Теперь ему было не до того. Если Лине угодно видеть его снова щеголем, она скажет ему об этом. Пока же он ходил таким обтрепанным неряхой, как когда-то, даже, пожалуй, еще более обтрепанным. В конторе все — мистер Дэрсингем, мистер Смит, мисс Мэтфилд — начинали уже поглядывать на него как-то странно. «Ну и пусть, — говорил он себе, — только бы не лишиться места в конторе (это сейчас очень важно), а на все остальное наплевать». Его теперь ничто не трогало. Его денежные дела, и прежде далеко не блестящие, были прескверны, он уже задолжал несколько фунтов миссис Пелумптон и вынужден был до последней степени урезывать свои ежедневные расходы, так что питался плохо и скудно. Но и это тоже его не трогало, потому что настоящий голод он ощущал редко. Мистер Пелумптон (старый дурак!) несколько раз уговаривал его сходить к доктору, и даже миссис Пелумптон иногда спрашивала, что у него болит, потому что у него «такой вид». Он отвечал, что у него ничего не болит, но это была неправда: очень часто у него появлялось какое-то непередаваемое и болезненное ощущение пустоты в голове. Он пробовал брать в аптеке разные снотворные, потому что ужаснее всего бывали ночи после таких «бдений» на улице — ночи, когда он ворочался без сна в постели, глаза горели и пустота в голове все разрасталась. Но снотворное помогало мало, а за немногие часы сна он расплачивался по утрам: вставал с тяжелой головой, его знобило, самое небрежное умыванье и бритье казались тяжелым трудом. Тяжела была и работа в конторе, но после разговора с мистером Смитом в «Белой лошади» он старался быть усерднее и расторопнее, отлично понимая, что если лишится места, то очутится в безвыходном положении.

Однако все это оставалось где-то у порога сознания, переживалось смутно, как сон. В центре же было нечто, тоже похожее на сон, но сон совсем иной, неотступный и жутко прекрасный: погоня за Линой, ветреной Линой, которая была с ним так жестока после того, как приветливо встречала, целовала и крепко обнимала. Он все еще верил, что она дразнит его и отталкивает только для того, чтобы потом опять приблизить, что скоро все уладится.

Наконец, после того как он видел ее издалека несколько раз на одной неделе и всякий раз не одну, он решился на отчаянный шаг и заговорил с ней. Странный то был вечер, не похожий ни на один из тех, которые он провел, бродя, как призрак, по Мэйда-Вейл. Еще днем неожиданно повалил густой снег, такой густой, что он оставался на земле, не превращаясь сразу в жидкую темную грязь. Крыши, садики, живая изгородь из бирючины на Кэррингтон-Виллас оделись белым покровом. Даже на воротах и перилах кое-где лежал снег. Вечер был и странно-светел и в то же время точно окутан прозрачной мглой. Тарджис ни во что не всматривался, не замечал ни сверкания звезд, ни густой бархатной черноты домов, ни улиц в белой пелене, внезапно вспыхивавшей там и сям ледяным блеском, ни хруста снега под ногами, когда стало холоднее. Но все это незаметно проникало в его душу и вызывало смутное волнение. Он вспомнил детство — оно ушло еще так недавно, но до этого вечера ему всегда казалось, что с тех пор прошел целый век. Сегодня оно так ярко вспомнилось ему, когда он смотрел на снег. Детство было не особенно счастливое, но в этот час, освобожденное от горестей и всего постыдного, оно казалось волшебным, и мысль о нем согревала сердце. Исчезла мнительность, тайная неудовлетворенность, что-то такое в его душе, что объясняло свойственный ему взгляд исподлобья. Он стал вдруг смелым, доверчивым, пылким юношей в мире, полном друзей.

И в эту минуту он увидел Лину, которая шла по улице рядом с тем, высоким. Сначала он не был уверен, что это она, но затем узнал ее по голосу. Он бросился вперед, чтобы подойти к ней, раньше чем она скроется в подъезде, бросился так быстро, что успел очутиться лицом к лицу с нею раньше, чем она дошла до ворот. Остановился, приподнял шляпу и сказал громко: «Добрый вечер». Он не знал, назвать ли ее «мисс Голспи» или «Лина», у него не было времени решить это. Но он чувствовал, что надо докончить фразу, и невнятно пробормотал что-то. Сердце колотилось до боли. В таинственном снежном сумраке Лина казалась еще красивее.

Ее высокий спутник круто остановился и тоже с улыбкой приподнял шляпу.

— Ах! — Тихое восклицание Лины было очень выразительно: в нем звучали испуг, раздражение, отвращение. Она приостановилась на мгновение, бросила ему быстрый сердитый взгляд, затем холодно промолвила: — А… Добрый вечер! — и тотчас пошла дальше, опередив своего спутника, который секунды две еще стоял, растерянно глядя ей вслед. Затем он кивнул Тарджису и поспешил за Линой.

Тарджис видел, как он вошел в ворота. Услышал его отрывистый резкий хохот и затем какое-то восклицание, с которым смешались тихие трели смеха Лины. Дверь за ними захлопнулась, и этот звук словно ударил его по лицу. Несколько минут он не двигался с места. Потом медленно прошел мимо дома и, закинув голову, увидел свет в окне верхнего этажа, в той самой комнате, где Лина угощала его ужином, где они танцевали и потом целовались. У него мелькнула было дикая мысль подняться наверх, войти, потребовать объяснений. Но он понимал, что это бессмысленно, ибо, не говоря уже о высоком приятеле Лины, там может оказаться и мистер Голспи. Перейдя на другую сторону улицы, он обернулся, чтобы еще раз поглядеть на освещенное окно, и смотрел на него до тех пор, пока оно не расплылось перед его глазами алым пятном. Тогда он, уныло горбясь, поплелся домой.

— Да-а, — сказал три четверти часа спустя мистер Пелумптон, вваливаясь в супружескую спальню, — он только что пришел и зол, как дьявол… Нет, я его не спросил, где он был. Я люблю, чтобы мне на вежливый вопрос отвечали вежливо, оттого и не спросил. «Эге, с тобой сегодня лучше не связываться, мой милый, — подумал я, — ступай себе своей дорогой, а я пойду своей». Да. Что ты на это скажешь, мать?

— Скажу, что жаль мне его, вот что, — отозвалась миссис Пелумптон из-под одеяла. — Обидно, что такой тихий и славный молодой человек сбился с пути. Так и видно, что у него недоброе на уме. Думается мне, что он попал в беду из-за какой-нибудь потаскушки. Честное слово, попадись она мне, я бы ей таких тумаков надавала!

— Еще бы, еще бы! — изрек ее супруг с меланхолическим спокойствием философа. — Если человеку хочется неприятностей, так стоит только пойти по этой дорожке, поверь моему опыту. О-ох, у меня сегодня всю поясницу разломило! Это, наверное, от холода.

2

— Кто у телефона? Мистер Леви? — кричал Тарджис в трубку. — Говорят от Твигга и Дэрсингема. Это насчет следующей партии — той, о которой вы справлялись. К сожалению, на вторник не успеем. Нет, говорят, что невозможно. Да, всю партию. Да, да, в четверг, наверное, мистер Леви, можете быть спокойны. Да, я вас уведомлю. До свиданья.

Он повесил трубку и вернулся на свое место. Его немного знобило. И голос у него, когда он говорил с Леви, звучал как-то непривычно для него самого. Отходя от телефона, он заметил, что и мисс Мэтфилд и маленькая Поппи Селлерс с любопытством поглядывают на него. Ну и пускай смотрят, дуры этакие, а лучше бы не совались в чужие дела! Он неожиданно принял одно решение — и при мысли об этом его от волнения бросало в дрожь. Впрочем, в этом не было ничего удивительного, потому что ему сильно нездоровилось. Пустота в голове теперь наполнилась острыми, раскаленными проволоками. Кости ныли. Руки немного тряслись, когда он писал. А лицо все время подергивалось — верно, от боли в воспаленных, отяжелевших веках. Но у Тарджиса не было ни малейшего желания лечь в постель или обратиться к врачам. Он не считал себя больным в обычном смысле слова. Он находил, что все это — нервы и одно воображение. Надо выспаться, побольше есть — и все будет в порядке.