Книга Александр. Божественное пламя - Мэри Рено

— Две вещи мне не нравятся, — продолжал он. — Первое: его закадычные друзья в ссылке, некоторые не дальше Эпира. Мы могли бы встретиться в горах, и никто не узнал бы об этом. Тогда бы все стало ясно. Зачем посылать посредника, человека, которого я никогда не видел рядом с ним, зачем доверять чужому свою голову? И второе: он слишком многое обещает. Вы с ним встречались. Подумайте.

— Сперва мы должны подумать, — сказал Аррабай, — тот ли он человек, который сможет это сделать. Не все бы смогли. Думаю, он бы смог. И он в скверном положении.

— И если он незаконнорожденный, как говорят, — вставил Геромен, — тогда это будет опасно, но не кощунственно. Думаю, он сможет это сделать и сделает.

— Я все равно утверждаю, что это не в его духе, — сказал Александр. Он проворно вытащил из волос вошь и раздавил ее большим и указательным пальцами. — Вот если бы это была его мать…

— Сука или ее отродье, можешь быть уверен, что они заодно, — сказал Геромен.

— Мы этого не знаем. Что мы знаем наверняка: новая жена опять носит ребенка. И говорят, Филипп отдает дочь за царя Эпира, так что тому придется стерпеть, если ведьму вернут ему. Теперь подумай, кто из них не может ждать. Александр может. От семени Филиппа родятся девочки, это все знают. Даже если Эвридика разродится мальчиком, царь, пока жив, может говорить, что ему угодно, но, если он умрет, македонцы не примут наследника, не способного сражаться; ему следует это знать. Но Олимпиада — совсем другое дело. Она ждать не может. Копни поглубже, и готов поставить свою лучшую лошадь, ты увидишь, что она приложила к этому руку.

— Если бы я знал, что это исходит от нее, — сказал Аррабай, — то подумал бы дважды.

— Парню только девятнадцать, — сказал Геромен. — Если Филипп умрет сейчас, не оставив других сыновей, кроме недоумка, тогда ты, — он ткнул пальцем в Александра, — следующий на очереди. Неужели ты не видишь, что именно это пытался нам сказать тот человек внизу?

— О, Геракл! — Александр снова фыркнул. — Кто ты такой, чтобы говорить о недоумках? Ему девятнадцать, а ты видел его в шестнадцать. С тех пор он вел конницу под Херонеей. Иди к Собранию, давай, и скажи им, что он ребенок, слишком юный для войны, и предложи проголосовать за взрослого мужчину. Ты думаешь, я доживу до того дня, когда приеду в Пеллу считать поданные за меня голоса? Лучше перестань витать в облаках и присмотрись к человеку, с которым нам придется жить бок о бок.

— Я присматриваюсь, — сказал Аррабай. — Вот почему я сказал, что он держит это в своих мыслях, законнорожденный он или нет.

— Ты говоришь, он может подождать. — Голубые глаза на багровом лице Геромена с презрением изучали Александра, положению которого Геромен завидовал. — Некоторые не могут дожидаться власти.

— Я сказал только: спроси себя, кто выигрывает от этого больше. Олимпиада получает все, потому что брак дочери всего ее лишит, если царь доживет до него. Демосфену достанется кровь человека, которого он ненавидит больше смерти, если можно такое представить; афинянам — усобица в Македонии, если мы разыграем нашу карту; царство в смуте или перешедшее к мальчику, которого они не воспринимают всерьез, особенно с тех пор, как он в немилости. Дарий, чье золото ты хочешь принять, даже если тебя из-за него повесят, выиграет еще больше, поскольку сейчас Филипп собирается на него войной. Всем им станет глубоко наплевать, как только дело будет сделано, если нас всех троих распнут у большой дороги. И все же ты ставишь на Александра. Неудивительно, что ты не можешь выиграть на петушиных боях.

Они еще какое-то время препирались. Наконец было решено отказать посреднику и вернуть золото. Но у Геромена были долги и скудная доля младшего сына. Он согласился неохотно, и именно он перехватил гостя на его обратном пути на восток.

Запах свежей теплой крови смешивался с холодным благоуханием росистого утра, сосновой смолы, дикого тимьяна и маленьких горных лилий. Огромные псы, способные одолеть человека, жадно глодали оленьи кости; время от времени мозговая кость с треском ломалась под их зубами. Мертвая голова оленя — печальная, выпотрошенная — валялась в траве. Над огнем двое охотников жарили мясо к завтраку, остальные ушли к ручью. Двое слуг чистили лошадей.

На уступе скалы, обнажившемся из-под усеянного мелкими цветами дерна, Гефестион распростерся подле Александра, греясь в первых лучах утреннего солнца. Остальные могли их видеть, но не слышать. Так, по Гомеру, Ахилл и Патрокл уходили от своих дорогих товарищей, чтобы поделиться мыслями. Но вспомнила об этом тень Патрокла, когда мирмидоняне предавались горю, поэтому Александр считал эти строки дурным предзнаменованием и никогда не повторял их. Он говорил о другом.

— Это было как темный лабиринт, — сказал он. — И чудовищное ожидание. Теперь — дневной свет.

— Тебе следовало рассказать раньше. — Гефестион провел по покрасневшей руке пучком влажного мха, чтобы стереть кровь.

— Это бы только обременило тебя. Ты знал, что это было.

— Да. Так почему бы не выговориться?

— Это было бы трусостью. Человек должен сам справиться со своим демоном. Оглядываясь на свою жизнь, я не могу вспомнить дня, когда бы его со мной не было: Он подстерегал меня на всех перекрестках, где я ждал с ним встречи. С тех пор, как я был ребенком. Даже помыслы — ни разу не воплощенные в поступок, одни помыслы — были ужасным грузом. Иногда мне снились Эвмениды, как они описаны у Эсхила; они дотрагивались до моей шеи длинными холодными черными когтями и говорили: «Однажды ты станешь нашим навеки». Это манило меня, самый ужас манил. Некоторые люди говорят, что, стоя на краю пропасти, они чувствуют, как пустота влечет их к себе. Кажется, это моя судьба.

— Я давно это знаю. Но я тоже твоя судьба, ты забыл?

— Мы часто говорили об этом, без слов — так лучше. Вещи отвердевают в словах, как глина в огне. Так и продолжалось; иногда я думал, что смогу освободиться от этого, потом сомневался снова. Все это позади, теперь мне открыта тайна моего рождения. Однажды я узнал, что он мне чужой. Я стал думать, что делать. И с этого момента мои мысли очистились. Зачем это делать? Для чего? Почему сейчас? Есть ли необходимость?

— Я пытался объяснить тебе.

— Я знаю, но мой слух был затворен. Тут нечто большее, чем насилие надо мной этого человека. Это «Тебе нельзя» бога, подавившее «Я должен» моей души. И мысль о том, что его кровь во мне, вызывала тошноту. Теперь, когда я свободен, я ненавижу его меньше. Да, бог разрешил меня. Если бы я собирался сделать это, худшего времени, чем сейчас, не придумаешь: на отливе удачи, когда поток вот-вот готов обратиться вспять. Он не оставит меня здесь наместником, когда пойдет в Азию; я в опале, кроме того, сомневаюсь, что он осмелится. Он вынужден будет взять меня на войну. На поле боя, надеюсь, я многое смогу ему показать, и македонцам тоже. Они были довольны мной у Херонеи. Если он останется в живых, его отношение ко мне изменится, когда я выиграю ему несколько сражений. А если он падет в бою, я окажусь там, во главе армии. Это самое главное.