Книга Перед вратами жизни. В советском лагере для военнопленных. 1944-1947 - Гельмут Бон

— Мне кажется, что наш Гельмут хочет поехать домой! — радостно изрекает доносчик, засланный в наши ряды.

Очень привлекательный парнишка, между прочим. Это главным образом из-за него я устраиваю театр, когда якобы питаюсь тайком от всех. В лагере запрещено голодать. Позднее я прочел приговор военного трибунала, согласно которому одного из немецких военнопленных приговорили к десяти годам исправительно-трудовых лагерей, «так как он обменивал свой хлеб на табак и тем самым наносил вред своему здоровью, чтобы таким нечестным путем добиться отправки на родину».

Но я не только голодаю. Каждую ночь, лежа на нарах, я заучиваю наизусть английские тексты. А днем я учу английские слова и выражения. Когда фрау Ларсен раздавала свое имущество, она дала мне два маленьких карманных словаря. Такими словарями мы тайно пользовались еще в школе в пятом классе во время контрольных работ, когда не знали, как пишется то или иное слово. Один словарь был немецко-английский, а другой — немецко-русский.

Слова из английского словаря я учу и на кухне, когда стою у котла и помешиваю суп. Напряженная учеба способствует похуданию!

И в русский словарь я заглядываю частенько. Особенно тогда, когда наш кухонный шпик заглядывает мне через плечо:

— Как мило!

Он имеет в виду словарик, который умещается у меня на ладони.

Но я на самом деле учу русский язык.

— Разве ты не учил раньше английский? — спрашивает шпик.

— Да, учил! — как бы между прочим соглашаюсь я. — Но за русским языком будущее.

Тогда мой симпатичный шпик думает: «Нет, он не голодает специально, чтобы поехать домой. Тот, кто едет домой, не учит русский язык, если сам живет в Западной зоне!» Все это очень забавно. Я охотно подыгрываю ему, когда мы разыгрываем дежурного.

Дежурный по профессии учитель математики, он курсант последнего курса.

Когда он приходит к нам на кухню, мы кладем перед ним лист бумаги.

— Новое распоряжение! — говорим мы. — Ты, как дежурный, должен теперь взвешивать каждого повара и работника кухни. По утрам, когда повара приходят на работу, и по вечерам, когда они расходятся по своим корпусам. Это делается для того, чтобы можно было определить, сколько каждый из них сожрал за день.

Дежурный с самого детства был здравомыслящим человеком. Он несколько раз тщательно протирает свои очки, чтобы собраться с мыслями, прежде чем берет лист и вносит туда данные, сколько же весил каждый повар утром. Видимо, он думает: «В плену бывает столько всяких дурацких распоряжений; почему бы им не издать и это распоряжение?»

Но прежде чем взвеситься вечером, мы кладем себе в карманы гири. Когда оказывается, что один из поваров поправился за день на десять килограммов, дежурный-математик заявляет:

— Этого не может быть!

Того, кто поправился на десять килограммов, взвешивают еще раз. Теперь прибавка в весе составляет только два килограмма.

— Давай для верности взвесимся еще раз! — с довольной ухмылкой предлагает повар дежурному. Теперь прибавка в весе снова вырастает до пяти килограммов!

Мы снова выставляем весы. Теперь они показывают правильный вес. Дежурный передает лист с многократно проверенными данными дальше по инстанции.

— Теперь все еще раз убедятся, какие же дурные эти учителя математики! — хохочет миловидный шпик.

Так проходит время.

Когда незадолго до Рождества проходит очередное медицинское освидетельствование, меня признают нетрудоспособным по состоянию здоровья.

Это настоящий триумф! Еще четырнадцать дней в том же духе — и меня признают дистрофиком. Я даже во сне чувствую, как исхудал.

Но мои внутренние органы будут по-прежнему окружены жирком. Только бы не отложили отправку нетрудоспособных военнопленных на родину.

Мне надо было начать голодать еще раньше. Уже в июле 1945 года из Осташкова отправился в Германию первый эшелон с больными военнопленными. Но в то время они хорошо подкормили меня в активе.

Возможно, и хорошо, что так вышло. Поскольку тогда во время следования эшелона с больными в Германию многих выгрузили из вагонов — мертвыми.

В ноябре 1945 года из Осташкова должен был отправиться еще один эшелон на родину. Но как раз в то время я уехал поступать в антифашистскую школу.

Но на этот раз все должно получиться: в январе я уеду домой!

Стоят трескучие морозы. Когда я по утрам прохожу сто метров от корпуса до кухни, я едва не отмораживаю нос.

С каждой зимой в России остается все меньше пленных. Да и каждый пленный в отдельности тоже становится сам по себе меньше.

Мы все живем одной только надеждой.

Любой каторжник, по крайней мере, знает, когда вернется домой, и только мы, пленные, не знаем этого!

Но, может быть, в этой неопределенности кроется и нечто хорошее.

Разве не может в любой день прийти приказ о том, что на вокзале в Вязниках уже стоят вагоны?

Ведь все равно им придется однажды отпустить нас. То, что до сих пор почти никто не уехал, еще ни о чем не говорит.

Возможно, это даже хорошо, что мы все еще остаемся в плену.

Дома царят голод и нищета — так пишут газеты. Но лучше голодать дома, чем работать на продовольственном складе в России! Я просто уже не выдержу еще один год вечной лжи и этого хаоса с клопами, мисками супа и постоянными интригами.

1947 год

Глава 44

За день до Нового года Прюмке, секретарь актива, сказал мне:

— Ты опять постригся наголо. Ты же должен поехать с нами! Или Конрад еще не говорил с тобой?

— Как так? — удивляюсь я. Уже несколько дней ходят слухи, что актив пакует свои вещи.

Вся лагерная буржуазия пребывает в крайнем волнении, кому же разрешат поехать вместе с активом в Иваново.

Там должна открыться новая лавочка. Активу 165-го лагеря, показавшему себя на деле перед сотней проверяющих, комендантов, офицеров-политработников, преподавателей антифашистской школы и политинструкторов, доверено выполнение почетного задания.

А потом отправка на родину?

Они занимаются своим обмундированием.

Сапожники подбивают сапоги, хорошие офицерские сапоги.

Портные подгоняют костюмы. Наградные костюмы, к которым активу выдаются квитанции, так что русские не смогут снова отобрать их.

Весь лагерь взбудоражен.

Когда кто-нибудь из актива дежурит теперь на кухне, то уже не ведет себя так принципиально, как раньше, а с аппетитом уплетает жареную картошечку, которую шеф-повар стыдливо подает ему в отдельном кабинете.

И только Конрад непреклонен, как всегда.