Книга Королевская аллея - Франсуаза Шандернагор

Король виделся с дофином по утрам и вечером, а иногда еще и днем; остальное время он, как обычно, работал с министрами. Мадемуазель Шуэн забилась на чердак и навещала своего супруга, лишь тогда, когда Король покидал его спальню. Принцесса де Конти, напротив, не отходила от изголовья больного, самоотверженно ухаживая за ним.

Прошло три дня, и стало ясно, что это оспа. Все мы с волнением ждали кризиса. Сам же Монсеньор не переставал дивиться случившемуся, твердя: «Мне ведь пятьдесят лет, — и откуда взялась эта оспа!»

Во вторник Король вошел ко мне в сопровождении господина Фагона и сказал: «Я только что видел сына и едва удержал слезы, — жалость берет смотреть на него! За три-четыре часа у него до неузнаваемости распухло все лицо, глаза заплыли и уже почти не открываются. Но меня уверяют, что при этой болезни всегда так бывает; госпожа Герцогиня и принцесса де Конти говорят, что с ними происходило то же самое. Правда, что ум его ясен; он даже сказал, что надеется завтра встретить меня в лучшем здравии». После этого Король сел работать с Вуазеном и Демаре.

В одиннадцать часов к нему пришли с сообщением, что Монсеньор очень плох. Спустившись к дофину, он застал его в судорогах и без сознания. В это время как раз явился медонский кюре, ежедневно заходивший справляться о больном. Догадавшись по испуганным лицам слуг, что конец близок, он крикнул прямо с порога: «Монсеньор, раскаиваетесь ли вы, что грешили и тем оскорбляли Господа нашего?» Хирург Марешаль, который держал бившегося в конвульсиях дофина, заверил кюре, что тот сказал «да». Кюре продолжал, все так же громогласно: «Будь вы в состоянии исповедаться, вы сделали бы это?» Марешаль опять ответил, что принц прошептал «да», более того, — сжал ему руку. Тут вошел наспех одетый отец Детелье, новый духовник Короля, и дал принцу отпущение грехов.

Какое горестное зрелище предстало моему взору, когда я, внезапно разбуженная, вошла в большой кабинет Монсеньора: Король сидел подле умирающего сына; глаза его были сухи, но все тело, с головы до ног, сотрясала судорожная дрожь; госпожа Герцогиня в отчаянии ломала руки, принцесса де Конти была потрясена до глубины души, придворные молчали; горестные возгласы и рыдания нарушали тишину лишь в те мгновения, когда всем казалось, что больной испускает последний вздох… Наконец, во дворе загремели экипажи Короля. Он сел в карету первым, я вошла следом и поместилась рядом с ним; госпожа Герцогиня и принцесса де Конти заняли передние сиденья. Когда карета уже тронулась, Король заметил в темном углу двора Поншартрена и, подозвав его, велел собрать назавтра в Марли остальных министров для очередного Государственного совета, всегда проходящего по средам.

В дороге принцессы умоляли Короля не крепиться и поплакать: на него страшно было смотреть. Но он так и не пролил не слезинки. Госпожа Герцогиня, напротив, то испускала душераздирающие крики, то внезапно погружалась в оцепенение: со смертью Монсеньора она теряла все, да и «медонскому заговору» приходил конец.

Заехав на минуту в Версаль, чтобы увидеть герцогиню Бургундскую и сообщить ей об этой кончине, сделавшей ее мужа дофином, мы прибыли в Марли, где нас не ожидали и потому ничего не приготовили, — не было даже простынь и ночных рубашек. В доме царил ледяной холод, камины не топились. Слуги не могли разыскать ключи от комнат, свечи или хотя бы огарки. Нам с Королем пришлось ждать в передней до четырех часов ночи, пока мы наконец смогли улечься в постель.

Умирая, Монсеньор сплошь покрылся багровой сыпью, — торжественные похороны были невозможны. Тело поспешно сунули в возок; священник, несколько стражников и дюжина факельщиков сопроводили его в Сен-Дени и опустили в склеп; вот она — цена земного величия!

Я не слишком сильно горевала о дофине, который, сам того не понимая, воодушевлял партию, враждебную Королю; как человека я его ни в грош не ставила, как принца — не жалела, ибо он всегда ненавидел герцога дю Мена, часто завидовал собственному сыну и третировал мою милую бедняжку-герцогиню; нужно сказать, что и она приняла эту потерю с чисто формальным сочувствием.

Зато Король, в первые дни после похорон, прямо-таки пугал меня своим видом. Мне кажется, он наконец почувствовал тяжкий гнет десницы Господней. Однако я не придала его скорби слишком большого значения, будучи убеждена, что моя дофина сумеет быстро развеять ее: печаль Короля редко бывала продолжительною. Тем более, что во всех жестах, манерах, речах дофины, даже самых обычных, таилось неодолимое очарование. Она была воплощением беззаботной, неуемной радости.

Улучшение ситуации на границах, которые Виллар закрыл теперь для врагов; укрепившаяся монархия Испании, где вся территория, кроме Барселоны, вернулась под власть короля; слух, что англичане устали воевать, и что королева Анна, рассорившись с Мальборо, хочет мира[89]: наконец, свобода после внезапной кончины Монсеньора и падение его маленького Двора, извечно враждебного новой дофине и ее мужу, — все это сулило ей счастье. Легкая, точно нимфа, воздушная, как ветерок, она ухитрялась поспевать всюду разом, всему сообщала движение и жизнь, озаряла своим присутствием празднества, увеселения и балы, восхищала изяществом манер и грацией в танцах. Король снова начал улыбаться.

Дофина проводила с нами большую часть дня, болтая, прыгая, порхая по комнате, — то присядет на ручку кресла, то обнимет меня, то потеребит Короля, то сунет нос в бумаги и письма. Однажды вечером, услышав нашу беседу об английском Дворе, она заявила: «Согласитесь, тетушка, что в Англии королевы правят лучше королей, а знаете ли, отчего? — и, не прекращая своей веселой суеты, закончила, — оттого, что при королях страною правят женщины, а при королевах — мужчины!» Король пристально взглянул на меня, потом рассмеялся и признал, что она права.

Бывало, что в своей веселости она переходила границы дозволенного, и Король останавливал ее: при всей своей любви к внучке он отнюдь не был ни слеп, ни глух. Однажды на парадном обеде у Короля она принялась вслух высмеивать уродство офицера, стоявшего в толпе у стола. Король услышал смешки и, поняв их причину, громко сказал: «А я нахожу его самым красивым мужчиной в королевстве, — ведь он из числа отважнейших моих воинов!»

Госпожа де Леви рассказала мне, что как-то вечером в Фонтенбло, когда все принцессы собрались после ужина в кабинете Короля, дофина принялась болтать какую-то тарабарщину на разных языках и озорничать, как ребенок, стараясь рассмешить Короля, которому нравились ее шалости; тут она заметила, что госпожа Герцогиня и принцесса де Конти переглядываются и пожимают плечами с видом крайнего пренебрежения! В этот момент Король встал и направился, как обычно, в заднюю комнату, чтобы накормить своих собак; дофина схватила за руки госпожу де Леви и госпожу де Сен-Симон и, указывая им на названных принцесс, сидевших тут же рядом, воскликнула: «Вы только взгляните на этих задавак! Я и сама знаю, что болтаю глупости, но Королю надобен шум, это его развлекает». И тут же вновь принялась скакать по комнате, напевая чуть ли не в полный голос: «А мне все равно! А я их в грош не ставлю! А я буду их королевой!»