Книга Домино - Росс Кинг

Я был выдут на улицу, чтобы слепо блуждать под дождем. На улицы, в песчаных физиономиях которых я наблюдал те же изменения, какие чувствовал в своей. Пока я, спотыкаясь, продвигался вперед, все окружающее выглядело, как ни странно, зеркальным подобием самого себя, как будто прежде я видел светлую медную пластинку с четкой гравировкой, а теперь — отпечаток из круглого пресса, темный, замазанный и перевернутый, как в зеркале. Нереальная земная обстановка: переполненные водосточные желобы, лотки с рыбой, опавшие желтые листья, мальчишки-газетчики, тележки, нагруженные свиными головами, булыжниками, навозом.

Я пробивал себе путь, пиная все это ногами и ругаясь, пока не заметил свое собственное отражение — нереального двойника — в витрине трикотажной лавки. Мой парик съехал набок, лицо было залито слезами, дождем и потом, развязавшийся галстук болтался на шее, как крыло пойманной птицы. Видимо, я представлял собой действительно причудливое зрелище, потому что на каждой улице останавливались, чтобы на меня поглазеть, ломовые извозчики, трактирные слуги, мусорщики и все прочие неприкаянные духи, на кого я натыкался и кого припечатывал грубым словом. Но мне было наплевать и на мою внешность, и на чье бы то ни было мнение. Ибо при помощи носового платка и скипидара я проскреб дыру — проделал гулкое углубление — в фальшивом и непрочном холсте видимости.

Позднее — сколько прошло времени, понятия не имею — я обнаружил, что нахожусь вблизи Куинз-Сквер, то есть по соседству с домом моего родственника, сэра Генри Полликсфена. Я пересек, должно быть, Сент-Джеймский парк по тропе, где — немыслимое дело — ступал еще вчера через поднимавшуюся с земли дымку. И хотя настоящих воспоминаний у меня не осталось, я держу в мыслях образ самого себя, слепо, наугад пробирающегося по величественным аллеям. Поскольку среди портшезов и чинной публики на аккуратных тропинках я выглядел таким же отчаявшимся и неприкаянным, как та бешеная собака, которая три года назад, зимой, возникла из тумана на милой зеленой лужайке в Баклинг-Коммон. Пуская слюни, она рычала на демонов; что грозили ей из тумана, пока ее муки не оборвало с печальным лающим звуком ружье моего брата Уильяма.

Но моим несчастьям помочь было некому, и потому, как уже было сказано, я прибыл на Куинз-Сквер. При виде красивых зданий — а в особенности того, что принадлежало моему родственнику, — я на короткое время отчасти пришел в себя и прервал свои безумные блуждания. Эту улицу, как мне вспомнилось, я посетил первой по приезде в Лондон, и нынче мне показалось (так как я решил сегодня же убраться прочь), что я совершил по столице большой круг, прибыв в конце своего бесплодного путешествия обратно на это неприветливое — и неприступное — крыльцо.

Я поднял глаза на окна, два из которых, по причине оконного налога, были заделаны кирпичом, отчего казалось, что верхний этаж здания задремал. В нижних окнах не было света, некоторые были наглухо затянуты синими с золотом занавесками, и потому я решил, что там никто не живет, и шагнул вперед, но тут дверь внезапно распахнулась, на крыльцо вышел длинный худой лакей, тот самый, что когда-то грозил мне тростью. За ним следовал джентльмен с лицом проницательным и суровым, какие часто бывают у придворных и высокопоставленных церковников, — это был, как я догадался, мой уважаемый родич.

Никто из них как будто не обратил на меня внимания, так как я жался поодаль. Однако, поставив башмак с пряжкой на ступеньку ожидавшей кареты, джентльмен резко повернул голову в мою сторону и враждебным тоном гаркнул: «Прочь с дороги, сопливый побирушка!»

— Вы слышали, что сказал сэр Генри, — добавил лакей и шагнул ко мне с поднятой тростью, словно готовясь исполнить обещание, данное несколько месяцев назад.

Не успел я отступить назад, как полированные дверцы (на которых я не без сердечной боли разглядел герб Полликсфенов) со стуком захлопнулись и карета резко тронулась с места. Едва не задев меня колесом, она устремилась на Парк-стрит и исчезла в одном из тесных дворов, что ведут на Куин-стрит — именно там, ни с того ни с сего вспомнилось мне, полсотни лет назад планировалось возвести большой новый Дом Южных Морей.

На высохшем булыжнике зарябили новые капли дождя, и потому я рискнул ненадолго присесть под навесом крыльца соседнего дома, спрятал голову в ладонях и стал размышлять о том, что мое странствие завершилось тем же, с чего началось, и мой Мыльный Пузырь тоже лопнул. Мне, конечно, и во сне не могло присниться, что странствования — правда, совершенно иные, чем прежде, — только начинаются.

Далее я побрел к югу, на Бердкейдж-Уок, а оттуда к востоку, в сторону Нью-Палас-Ярд, вдоль реки. Я снова шел, куда глянут глаза, поманит ближайшая улица и понесут сношенные башмаки. Но на подходе к Вестминстерскому мосту, где сегодня, в утро понедельника, было полным-полно колесного транспорта из Саутуорка и Кента, я вновь помедлил, как на Куинз-Сквер, потом повернул с Бридж-стрит на Чаннел-Роу и стал спускаться к Манчестер-Стэрз, туда, где — как давно это было? — я сидел как-то с этюдником на коленях и париком в кармане.

Я посидел немного на том же месте, обняв руками колени, но тут за спиной у меня раздался шорох, словно кто-то швырял в стену какой-то сор. Повернувшись, я обнаружил, что, как ни странно, это шелестел листами мой потерянный этюдник с зарисовками Бэкингем-Хауса, госпиталя Святого Георгия, церквей мистера Рена и самой недавней: моста через реку (по-прежнему похожего на речное чудовище). Некоторые страницы были порваны, и все пропитаны влагой, будто кто-то, просматривая мои наброски, оросил их обильными слезами. Я все же поднял альбом с промокшими физиогномическими этюдами города и бережно разгладил ладонями распадавшиеся страницы.

Но тут дождь припустил с такой силой, что вскоре я промок не меньше моих рисунков. Внезапно мне пришла мысль, что за все время пребывания в Лондоне лучший и самый многообещающий из моих портретов был писан не с лысых клиентов мистера Шарпа, не с его шаловливых отпрысков, не с Вестминстерского моста, не с церквей мистера Рена и даже не с леди Боклер. Скорее, это был автопортрет, к которому я каждый день решительно добавлял все новые мазки и краски, а в результате он, как все остальное, растаял и исчез у меня на глазах.

Только на обратном пути через Манчестер-Корт я вспомнил, что в тот день, когда потерялся этюдник, я был не один, а сидел на ступенях с Элинорой. Эта мысль несколько меня ошеломила, поскольку за весь день я ни разу не подумал ни о Элиноре, ни о еще одном начатом мною портрете. Теперь, как я понял, нас объединило некоторое печальное родство, ибо над обоими нами жестоко посмеялся Роберт Ханна — если таково было истинное имя злодея, — а равно и сэр Эндимион.

И вот, вероятно, впервые с тех пор, как прибыл в Лондон, я подумал не только о себе, а потому повернул на север, к Сент-Олбанз-стрит. Это были первые шаги на новом, опасном пути.

Глава 42

На следующее утро, в час такой ранний и темный, что, казалось, ночь еще не кончилась, я помог Элиноре забраться в почтовый дилижанс «Летучая машина», который отходил от «Олд Уайт Хоре» на Пиккадилли. Отъезд откладывался, вокруг экипажа суетилось множество мальчуганов, которые надраивали его бока и дверцы, носильщики громоздили на крышу две высокие горы багажа, конюхи чистили скребницами трех лошадей, и все, наравне с отъезжавшими пассажирами, смотрели в такой ранний час устало и недовольно. Сама «Летучая машина» была похожа на футляр от виолончели или, пришла мне в голову мрачная мысль, на гроб, который водрузили на четыре больших колеса и снабдили овальными окошками с кожаными занавесками. Пассажирам сообщили, что дилижанс оборудован стальными рессорами, за каковое удобство нам пришлось заплатить дополнительно по пенсу за милю, так как в спешке, считая, что нам грозит большая опасность, мы не стали дожидаться обычной почтовой кареты, отбывавшей вечером в семь.