Книга Что думают гении. Говорим о важном с теми, кто изменил мир - Алекс Белл

мне с неожиданной просьбой:

– Вы не будете против, если старик, то есть я, конечно, немного разденется? В студии почти всегда жарко, да и работать привычнее и удобнее, когда ничто не сковывает тебя.

Я кивнул. Художник снял с себя тельняшку, брюки, обувь, оставшись почти голым – в небольших черных шортах. Раздевшись, он резкими движениями размял плечи, раз десять присел (чтобы от сидения за мольбертом не затекли ноги), опустился на жесткий деревянный стул с прямой спинкой.

– Очень важно поддерживать себя в хорошей физической форме. Помимо зарядки я каждый день плаваю в бассейне, а перед сном вечерами подолгу танцую вместе с женой или гостями.

– Понятно теперь, в чем секрет вашего феноменального творческого долголетия.

Пикассо взял кусочек тонкой материи и стал мягко, заботливо протирать чистый белый холст от осевшей на нем за ночь пыли.

– Каждое произведение искусства – это акт чистой, незамутненной любви. Только то дело, которое вы любите, у вас хорошо получается. Все остальное, то, что вы делаете без любви и страсти, – чистая халтура, нечто мертворожденное. Даже если на первый взгляд оно таким и не кажется.

Художник поерзал на неудобном, но полезном для осанки стуле, затем потоптал босыми ступнями.

– Вы спросили о «Гернике». Я не люблю говорить об этом полотне. Но ничего, вы же не могли об этом знать. Я всей душой люблю Испанию, хотя и не был в ней с юности. Я поклялся, что ноги моей не будет там, пока жив этот мясник Франко. Но духовную связь с родиной не обрывал никогда. В конце тридцатых я узнал о старинном городке на севере страны, где в детстве бывал проездом, – он мне очень нравился. Я узнал из новостей, что немецкие бомбардировщики сровняли его с землей, а десять тысяч его невинных жителей погибли. Немногие спасшиеся рассказывали корреспондентам настоящие ужасы. Я не мог поверить, что все это возможно. Долго пребывал в крайней депрессии. Как вы знаете, это огромнейшее полотно: три с половиной на восемь метров. Оно закрывает всю стену музея. Все эти образы, что стояли у меня перед глазами: умирающие девушки, бегущие люди, снаряды, раненая лошадь, свирепый бык как символ неотвратимой, жестокой, грубой силы… Вы зря подняли эту тему… Я могу заплакать.

– Зрители тоже готовы плакать, когда видят эту картину. Особенно когда смотрят на нее в эпическом оригинале, а не в маленькой тусклой журнальной репродукции. Вы полностью передали им ваши эмоции. В этом – точной передаче внутренних образов и чувств – заключается высшая сила искусства?

– Искусство – это ложь, которая, как ничто другое, помогает понять правду.

– Глубокое определение. Это единственное его предназначение?

– Искусство также отлично развлекает, радует людей, смывает пыль повседневности с нашей души. Все художники и деятели искусств в широком смысле делятся на тех, кто превращает солнце в желтое пятно, и тех, кто из желтого пятна создает солнце.

– Скажите, маэстро, вы творите прежде всего для себя или все же – для публики?

– Это неверная постановка вопроса. Когда я начинаю картину, у меня в голове есть лишь смутный образ того, что получится в конце. Только план работы в самых общих чертах. Затем вы проводите одну линию, вторую, десятую… Дальше вы уже не владеете процессом. Наоборот – сам процесс полностью повелевает вами. Кисть в ваших руках превращается в живое разумное существо и двигается большую часть времени, как ей самой вздумается. Именно поэтому важно не бросать работу на полпути, хотя это, конечно, не всегда получается. Иначе это необъяснимое волшебство, высший миг творчества, неудержимый полет фантазии, словно взявшийся из иного, потустороннего мира, может затухнуть так же быстро и неожиданно, как и возник.

– Я понимаю. И еще. Вы ведь знаете, что многие люди, особенно далекие от искусства, нещадно критикуют ваш стиль, работы. Они утверждают, что ваши картины примитивны и напоминают им наивные, нескладные детские каракули.

Пикассо, закончивший обработку холста, пронзительно посмотрел на меня.

– В юности я учился в самых знаменитых художественных школах: сначала в Мадриде, потом в Барселоне. Это было семьдесят лет назад. Понимаете, в то время невозможно было получить диплом художника, если вы не умели безупречно рисовать в классическом стиле. Моей выпускной работой была копия картины Рафаэля, которую я написал целиком за один день вместо отведенного месяца. Экзаменаторы сказали, что лучшей копии Рафаэля они в жизни не видели. Правда, сейчас я не уверен, что мог бы повторить это. Но реализм меня никогда не интересовал. Кому нужна реалистичная живопись в XX веке, когда всем доступна фотография?

– Я знаю, что художники вроде вас называют реалистов пустыми подражателями природы. Сами же вы считаете, что живопись должна быть нацелена на раскрытие внутренней сути предметов.

Пока я говорил, в руках все еще держал журнал, так как не знал, куда его можно положить. Пикассо заметил фото Брижит Бардо на его обложке.

– Возьмем, например, эту симпатичную даму. Она была у меня в студии лет десять назад. Все организовали журналисты, хотели сделать из этого большое событие. Эта девушка, не помню уж, как ее звали, мечтала, чтобы я написал ее портрет. Признаюсь, что я повел себя в тот момент слегка грубо. Сказал ей, что не могу ее написать. Мне необходимо женское лицо, за которым стоит богатое внутреннее содержание. А в ней такого содержания нет. Помню, был громкий скандал, и она тогда в слезах убежала. С тех пор стараюсь избегать подобных встреч и репортеров вообще.

– Да уж. Но все же вернемся к вашему стилю. Вы намеренно упрощаете изображения?

Художник с удивлением посмотрел на меня. Кажется, этот вопрос был не из самых удачных.

– Что вы. Я не упрощаю, а значительно усложняю образы. Главное для творческого человека – всю жизнь продолжать видеть мир глазами ребенка. Мыслить волшебными, ясными, незамутненными образами. Чтобы научиться писать, как Рафаэль, если у вас к живописи есть талант, нужно лет пять. Учиться же изображать мир таким, каким его видит ребенок, приходится всю жизнь…

– Возможно, феномен вашего успеха состоит в том, что, написав за жизнь многие тысячи картин, вы ни в одной в точности не повторились?

– Думаю, что да. Возможно, и в том, что в искусстве я невероятно честен, искренен. Каждую картину, даже самую незначительную и, может быть, пятую за день, я рисую так, словно это последняя картина в моей жизни, по которой меня и мой талант всю вечность будут судить потомки. Впрочем, мы заболтались, пора начинать. У вас есть часы? Засекайте время.

Пикассо взял в руки кисть и начал быстро делать немного закругленные мазки. Вначале это был рисунок, похожий на изображение рыбы с чешуей,