Книга Олимпио, или Жизнь Виктора Гюго - Андре Моруа

Сэр Роберт Пиль в палате общин уже в 1854 году с негодованием говорил о Викторе Гюго: «Этот субъект находится в личной вражде с высокой особой, которую французский народ избрал своим государем…» В 1855 году конфликт обострился. Французский император и королева Англии, союзники в войне против России, стали друзьями. «Зловещая Крымская война» завершилась официальным визитом Наполеона III к королеве Виктории. Торжества удались на славу, если не считать письма Гюго, которое император, прибывший в Дувр, мог прочитать расклеенным на всех стенах.

Виктор Гюго – Луи Бонапарту

Зачем вы прибыли сюда? Что вам угодно? Кого желаете вы оскорбить? Англию в лице ее народа или Францию в лице ее изгнанников?.. Оставьте в покое свободу. Оставьте в покое изгнанников…

Когда королева Виктория отдала ответный визит императору, Феликс Пиа, французский республиканец, изгнанник, живший в Лондоне, выступил в печати с непристойными нападками на королеву. Он грубо высмеял путешествие королевы, когда она «удостоила Канробера – Бани, пила шампанское и целовала Жерома». Это открытое письмо Пиа королеве было напечатано на Джерси в газете «Человек», органе изгнанников: «Вы пожертвовали всем: величием королевы, щепетильностью женщины, гордостью аристократки, чувствами англичанки, своим высоким рангом, национальным достоинством, женственностью – всем, вплоть до целомудрия, из-за любви к своему союзнику». Шарль Рибейроль, главный редактор «Человека», полковник Пьянчини, его помощник, и некий Тома, продавец газеты, по решению английского правительства были высланы с острова.

Виктор Гюго не был ответствен за «Письмо к королеве», которое он считал выпадом весьма дурного тона, но тем не менее он защищал людей, подвергшихся преследованию, и подписал гневный протест против их высылки. 27 октября констебль Сент-Клемена вежливо уведомил Виктора Гюго и его сыновей, что, «по высочайшему повелению, им воспрещено пребывание на острове». Им была предоставлена отсрочка до 4 ноября, для того чтобы в течение недели они могли подготовиться к отъезду. «Господин констебль, – ответил ему Виктор Гюго, – можете теперь удалиться. Можете доложить об исполнении приказа вашему непосредственному начальству – генерал-губернатору, он доложит своему непосредственному начальству – английскому правительству, а оно доложит своему непосредственному начальству – господину Бонапарту»[173]. Как видно, он вспомнил в тот день очерк о Мирабо, который был им написан когда-то.

На многочисленных митингах английские либералы выразили свое возмущение высылкой Гюго, но ему со всем семейством и его друзьями пришлось покинуть Джерси и направиться на остров Гернси. Переезд туда был совершен несколькими группами. Тридцать первого октября выехал Гюго с Франсуа-Виктором и Жюльеттой Друэ, которую сопровождала великодушная женщина, ее служанка Сюзанна. Два дня спустя к отцу присоединился Шарль Гюго. Несколько позднее прибыли мать, дочь и Огюст Вакери (на него не распространялось распоряжение о высылке, но он решил взять на себя организацию этого переселения). Они привезли с собой тридцать пять сундуков. Во время погрузки штормило, и один тяжелый сундук чуть было не угодил за борт, а в нем находились рукописи «Созерцаний», «Отверженных», «Конца Сатаны», «Бога», «Песен улиц и лесов». Еще никогда не угрожала смертельная опасность столь большому числу бессмертных творений. А в записной книжке Виктора Гюго 13 января 1856 года отмечено: «Носильщику за доставку сундука с рукописями – 2 франка».

Остров Гернси меньше Джерси, берега его выше и круче – «скала, затерянная в море». Но Гюго нравилась эта суровость, а нормандец Вакери нарисовал весьма живописную картину Гернси.

Мы живем в главном городе острова – Сент-Питер-Порт. Представь себе Кодбек на плечах Онфлера. Церковь в готическом стиле, старые улицы, тесные, узкие, кривые, причудливые, забавные, пересекаемые восходящими и нисходящими лестницами; дома набегают друг на друга, чтобы каждому было видно море. Внизу – маленький порт, где теснятся суда, реи шхун угрожают окнам домов на набережной, под которыми гнездятся эти огромные морские птицы… Корабли проходят мимо нас… Рыболовные барки, шлюпки, двухмачтовые и трехмачтовые суда, пароходы курсируют передо мною, словно в Вилькье, здесь такое же оживление, как и на Сене, и так же величественно, как в Ла-Манше; это и река и океан; это морская улица…

В то время у Гюго был весьма небольшой источник дохода, а к бельгийскому вкладу он не хотел прикасаться. Он не получал гонораров: «Наполеон Малый» и «Возмездие», книги борьбы, продавались из-под полы, и выручка от них поступала в карман продавцов. Прожив несколько дней в «Европейской гостинице», Гюго снял на выступе скалы дом № 20 по улице Отвиль на месяц, опасаясь новой высылки, которую мог потребовать «господин Бонапарт». Вид отсюда открывался великолепный. «Из наших окон видны все острова Ла-Манша и лежащий у наших ног порт… Вечером, при свете луны, в этой картине есть что-то феерическое». Гюго сразу же принялся за работу. Когда у писателя есть стол и чистая бумага, ему больше ничего не надо. Остальным членам семейства, которым Гюго проповедовал строжайшую экономию, приходилось куда труднее.

Тогда произошло чудо с книгой «Созерцания». В сундуке, может быть, в ящиках стола Гюго лежало около одиннадцати тысяч стихотворных строк: одни – о былом счастье, другие – о печальном настоящем – воспоминания и размышления. Этцель, «дорогой соизгнанник», пожелал подготовить это издание. Гюго хотел нанести мощный удар – обрушить на головы своих противников поток шедевров, опубликовав все эти стихи сразу в двух томах. Но даст ли цензура разрешение на распространение книги во Франции? Случилось так, что директором «Сюрте Женераль», в подчинении которой находилась цензура, был тогда Пьер-Гектор Колле-Мейгре, бывший редактор газеты «Эвенман», который в то время, когда газета перестала поддерживать принца-президента, с большой ловкостью переметнулся на его сторону. Поль Мерис прямо направился к этому противнику, зная, что он любит литературу и является поклонником Виктора Гюго. Колле-Мейгре встретил его с распростертыми объятиями:

– Чем могу служить?

Мерис спросил, не будет ли запрещена во Франции книга самого великого французского писателя, который ничего не публиковал с 1845 года.

– В принципе нет, – ответил Колле-Мейгре, – но нужно знать, что это за книга.

Мерис заявил, что речь идет о чистой поэзии, и добавил, что поэт ни в коем случае не согласится дать свою книгу на предварительную цензуру. Колле-Мейгре с редкостным по тем временам мужеством удовлетворился честным словом Мериса:

– Вы утверждаете, что в «Созерцаниях» нет ни одного стиха, направленного против современного строя? Даете честное слово?

– Да, даю слово.

– Превосходно. Печатайте «Созерцания».

Режим Второй империи, почувствовав свою силу, стал несколько мягче.

Во время чтения корректуры Полю Мерису пришлось нелегко. Гюго, как истый художник, придавал значение самой незначительной детали. Корректор, «молодчага, назубок знавший словарь Академии», исправлял написание слова «lys» в орфографии поэта на «lis». Гюго гремел: «Я презираю словарь Академии. Я сам авгур, и, значит, мне наплевать на Изиду». Он вникал во все. Обложка должна быть голубого цвета и глянцевитой. Никакого орнамента, только тонкая золотая полоска. «На оборотной стороне, где помещается анонс, напечатать: „БОГ“ – большими буквами и „Виктора Гюго“ – маленькими». Эта дружественная переписка, касавшаяся чисто технических вопросов, полностью лишена велеречия, характерного для ряда писем, относящихся к тому же времени. Знаменитый поэт не терял здравого смысла, сквозь образ Олимпио виден был Малья. Это раздвоение естественно. Тот, кому известно, что на него обращены взоры многих, догадывается, каким они его видят, и пытается играть самого себя. В каждом герое есть черты актера. А когда драма завершается, актер становится самим собою.