Книга Эдинбург. История города - Майкл Фрай

Геддес взялся осуществлять теорию на практике, однако результаты получились сомнительными. Восстановление шло отлично и на Джеймс-корт, и с другой стороны Лаун-маркет, в Ридллс-клоуз. Куда менее успешным оно было в расположенном поблизости доме леди Стэйр. Этот дом привели в порядок радением бывшего премьер-министра, лорда Роузбери, поклонника старого Эдинбурга, собственный величественный дом которого в Долмени находился на окраине города. Но благие намерения разрушились нелепыми идеями о том, как следует выглядеть средневековому зданию: в итоге оно получилось убогим снаружи и внутри. Еще более печальным результатом оказалась реконструкция дома в другом конце Королевской мили, в Уайтхорс-клоуз: «дом столь очевидно фальшивый, что одним своим видом он может переплюнуть… любую голливудскую фантазию».

* * *

Геддес понял Эдинбург превратно. Архитектурная гармония города не могла скрыть за фасадами то обстоятельство, что это все же город парадоксов, город тревожно выверенных противоположностей. Роберт Луис Стивенсон первым облек в слова истинную суть Эдинбурга, обнажившуюся при разделении Старого и Нового городов. Упоминание об этом встречается в его «Странной истории доктора Джекила и мистера Хайда» (1886). Литературный вымысел основан на факте, на биографии человека с двойной жизнью Дикона Броуди, днем почтенного торговца и гражданского чиновника, ночью грабителя, который ухитрялся держать в страхе весь город. Стивенсон сумел превратить этот сюжет в нечто общее, даже экзистенциальное, в миф современного человека. Увы, декорациями для своей повести он выбрал Лондон — и это разочаровывает. Но Эдинбург все же прорывается: «За углом была площадь, окруженная старинными красивыми особняками, большинство которых, утратив былое величие, сдавалось поквартирно людям самых разных профессий и положений — граверам, архитекторам, адвокатам с сомнительной репутацией и темным дельцам»[376]— чем не описание восточной оконечности первого Нового города? В ту пору лондонские туманы были «глухими», ложились на улицы и скрывали их очень долго, тогда как с туманами Эдинбурга не сравнится никакой другой туман в мире; этот туман словно презирает порывы ветра и стелется по городу, вместо того чтобы разлететься в клочья. Каков же туман в «Джекиле и Хайде»? «Небо было скрыто непроницаемым шоколадного цвета пологом, но ветер гнал и крутил эти колышущиеся пары, и пока кеб медленно полз по улицам… то вокруг смыкалась мгла уходящего вечера, то ее пронизывало густое рыжее сияние, словно жуткий отблеск странного пожара, то туман на мгновение рассеивался совсем и меж свивающихся прядей успевал проскользнуть чахлый солнечный луч». Снова Лондон или Эдинбург? Или так: «Была холодная, бурная, истинно мартовская ночь, бледный месяц опрокинулся на спину, словно не выдержав напора ветра, а по небу неслись прозрачные батистовые облака. Ветер мешал говорить и так хлестал по щекам, что к ним приливала кровь». Это нисколько не походит на английскую луну и английский ветер.[377]

Однако эта повесть не прибавила Стивенсону уважения в родном городе. Он продолжает пробуждать к себе сильные чувства. Одни восхищаются им, подобно иностранцам, а другие терпеть его не могут из-за слабости духа: мол, бежал сначала в Калифорнию, а затем на Самоа. Эдинбург, которому свойствен «самый гнусный климат под небесами», мог бы, пожалуй, убить этого инвалида, если бы он не уехал — но сколько он вообще собирался жить, отщепенец? Ему следовало остаться и бороться, как молодому Арчи Уиру в романе «Уир Гермистон» (1896), романе об Эдинбурге, потенциально великом, хотя закончен он лишь частично. Роман показывает классический конфликт отца и сына, как в семействе Стивенсонов, между отцом, который строил маяки, и сыном, который сочинял истории. Написанный в тропиках, этот роман, отдаленное эхо Эдинбурга, оказался для Стивенсона непосильной ношей. Он умер прежде, чем завершил рукопись.

По крайней мере, Стивенсона нельзя обвинить ни в незнании родного города, ни в пренебрежении им. Лучше и точнее, чем даже сэр Вальтер Скотт или Джеймс Хогг, он подмечал и славил недостатки и достоинства Эдинбурга, основу его парадоксов. Стивенсон жил его жизнью:

Я люблю ночь в городе, Освещенные улицы и бойкий шаг проституток.

Те окликали бы его, пройдись он по улице в своем броском бархатном пальто: «Я бы мог оказаться мертвой рукой в лапах старой ведьмы. Я еще не видел того, кто бы мог сопротивляться мне». Человек с дурной славой, даже грубоватый, каким он запомнился Эдинбургу, Стивенсон вспоминал город в своем добровольном изгнании с почти невыносимой пронзительностью. Единственное трогательное стихотворение об этом городе — его. Он написал этот стих на Самоа для своей жены Фанни. Когда он умер, Фанни нашла стихотворение в рукописи «Уира Гермистона». Его опубликовали как эпиграф к роману:

Я видел, как падает дождь и радуга встает Над Ламмермуром. И слышатся мне снова Колокола в моем городе на скале, Вторящие стонам ветра. И тут, вдалеке, Памятуя о своем народе и городе, я пишу…

Глава седьмая

«Очень старомодный город» (Дора Нойс)

Двенадцатого декабря 1842 года Фрэнсис, лорд Джеффри, судья сессионного суда, сел у себя дома в Эдинбурге, на Морэй-плейс, написать письмо давнишнему другу, Джону Рамсею Маккаллоху, профессору политэкономии в Юниверсити-колледже Лондонского университета. Переписывались они уже много лет и в последнее время писали друг другу о состоянии Соединенного Королевства. Обсуждали они это на манер, который может показаться сегодня удивительно знакомым. Они видели, как развитой экономике бросает вызов соперничество со стороны развивающихся стран, которые вознамерились идти по пути индустриализации. Маккаллох, человек ортодоксальных взглядов, а также несгибаемый сторонник свободной торговли, отрицал необходимость пожертвовать ее принципом или практикой для противодействия зарубежным угрозам. Джеффри был менее уверен на сей счет: «Желал бы я испытывать такую же убежденность какую, кажется, испытываете Вы, касательно того, что нашему существованию нисколько не угрожает иностранная конкуренция, которой помогают и усугубляют ее действие… национальная зависть и ошибочные представления о личных интересах». Но лорд Джеффри утешал себя мыслью, что, не считая этого затруднения, в саду Великобритании все цветет: «Не вижу, с какой стати увеличение у нас числа народа, занятого на производстве, должно быть предметом сожаления или тревоги, или на каком основании нужно опасаться серьезного или постоянного стесненного положения, особенно среди этих классов». Лишь время могло показать, может ли первая глобализация в эпоху, когда они жили, угрожать лидерству Соединенного Королевства в промышленности. Размышляя над вопросом, на который не могло быть ответа, Джеффри невольно возвращался к банальностям человека, видевшего за свою жизнь, как осуществилось большинство его надежд. И он написал в заключение Маккаллоху, что был бы «удовлетворен, поближе взглянув на положение страны где-то около 1900 года, к которому, как я убежден, те проблемы, из-за которых мы ломаем головы будут в основном решены».[378]