Книга Павел I - Алексей Песков

Однако шутки в сторону: документ № 7 – это программа, в каждом пункте которой отзывается душевная боль ее автора за страждущее отечество. Все идет вкривь и вкось. Россия в тяжелом застое. Кто может – грабит, кто не может – ворует. Кризис. Стагнация. Обвал. Вот что мерцает в подтексте документа № 7: сердечное страдание и самосознание спасителя отечества.

Да, он не владел оригинальным слогом, и вся его программа написана сухим, скучным языком. Но ведь какая здесь бушует детски-непосредственная воля к четким, простым и ясным решениям: «Расходы размерять по приходам и согласовать с надобностями государственно, и для того верно однажды расписать . Законы у нас есть; новых не делать, но сообразить старые с государственным внутренним положением ». – И ведь он на самом деле, наверное, верит, что можно все части государства привести до равновесия, в котором оное могло бы неразрушимо и невредимо стоять. – И как это все напоминает его же собственные слова двадцатипятилетней давности, записанные однажды Порошиным, – про саранчу: «Как летит она таким облаком, так можно бы и картечами по ней выстрелить» (см. 24 дек. 1764). – Впрочем, все это сейчас кажется забавным, а тогда саранча воистину была сущим бедствием.

Блажен, кто сохранил чистоту помыслов в идиллии уединения и трикраты несчастен тот, кто с этими своими помыслами не захотел или не смог остаться в этой своей идиллии и стал жить среди людей, чтобы сделать их совершенными. Горе ему и близстоящим его, ибо люди есть люди, их несовершенство – условие равновесия частей мира, а совершенства не бывает; совершенство – это утопия, патология, бред. И трикраты правы будут истощенные усовершенствованиями подданные, когда нарекут своего усовершенствователя беспощадной кличкой:

– Идиот!

Он был идиот только в том смысле, что низким душам никогда не постичь душу высокую – то есть толпа не способна понять благородную идею. Чем лучше Жан-Жак Руссо, или Монтескье, или аббат Сен-Пьер? «Общественный договор», «Дух законов» и «Проект вечного мира» – конечно, сочинения, более объемные, чем наказ Павла о государственной реформе, но ничуть не менее блаженные. В этих сочинениях еще более детально, чем в наказе, расписаны правила мироустройства. Отличие Павла от Руссо, Монтескье и Сен-Пьера только в том, что он стал в конце концов императором, а они не стали – вместо них другие начали устанавливать разумную справедливость, их идеи вживались в историю не сплошным потоком – в виде их собственных указов и манифестов, а постепенно – вместе с общим медленно-неспешным, от поколения к поколению, изменением жизни.

И кончилось тем, что их имена остались чистыми и светлыми знаками блаженных идей, а его имя утонуло в потоках клеветы и анекдотов.

* * *

Разумеется, на турецкую войну его все равно не пустили – по той же причине: по беременности жены. Правда, Екатерина не хотела сразу применять принуждение и месяца два волочила дело, полагая, что Мария Федоровна уймет его как-нибудь по-своему томными вздохами да слезами. Но он был неудержим, и тогда Екатерина вышла из себя и «паки изволила советовать великому князю остаться здесь до тех пор, пока великая княгиня разрешится от бремени . Великий князь, быв сим предложением крайне недоволен, ответствовал, что ко удержанию его здесь и тогда какой-нибудь претекст найдется. Государыня, получа таковой отзыв, расположена была дать строгим образом чувствовать и словесно и письменно, что советы ея не иначе, как за повеления, требующие непременного исполнения, должны быть приемлемы» (Гарновский. № 4. С. 697).

Наконец-то найдена точнейшая, лаконичнейшая формула как их сообщения друг с другом, так и того генерального смысла царской жизни, который Павел крепко усвоил после долгих лет этого сообщения. Наберем еще раз эту формулу – жирным шрифтом, чтобы подвести итоговую черту под всеми диагнозами, прописанными раньше. Итак: советы ея не иначе как за повеления, требующие непременного исполнения, должны быть приемлемы. – Вот самый ближний прототип и Павлова самовластия и Павлова безумия. Можно, разумеется, припомнить и дальние прототипы – что-нибудь вроде: «А жаловати есмя своих холопей вольны, и казнити вольны же есмя» (Иван Грозный. С. 74). Но зачем заглядывать в инструкции XVI-го века, когда те же инструкции можно получить сегодня, в XVIII-м столетии. Конечно, теперь они смягчены приобщенностью общества к цивилизации, но логика их не переменяема во веки веков.

Это логика заботливого отца или заботливой матери – главы большого семейства. Я лучше знаю, что для вас лучше – таков приблизительный перевод этой логики на язык инвариантов.

То есть мы хотим сказать, что Екатерине не доставляло никакого эстетического наслаждения мучить сына (как, может быть, Ивану Грозному не доставляло особенного удовольствия казнить своих холопей). Конечно, тут не могло обойтись без ощущения своего властного торжества, но это ощущение проистекало от благих намерений: не пускать чад своих на ложный путь, по которому они собрались утечь.

Запретительные советы Екатерины или палаческий жезл Ивана Грозного – это разные способы спасения возлюбленных чад от ложных путей. Недаром Иван, переказнив своих лучших подданных, творил по ним теплые поминальные молитвы, а Екатерина, когда Павел все-таки вырвался наконец на войну, провожая его, от чистой души всплакнула (см. Храповицкий. С. 73). – Такова логика семейной жизни.

Время, конечно, идет, и цивилизация накладывает отпечаток: посему Екатерина не только мотивировала свои повелительные советы, но даже исполняла обещания – и, вопреки подозрениям сына, лишь только 10-го мая Мария Федоровна разрешилась очередной дочерью, Екатерина сказала: «Vous е^tes maitre de partir quand vous voulez» – то есть: «Теперь можешь ехать когда хочешь» (Гарновский. № 5. С. 12).

Но не успел Павел начать новые сборы, как на Петербург надвинулась неожиданная беда: шведский король Густав Третий, заметив, что наши лучшие армии ушли на юг воевать с турками, прислал в Петербург пожелания присоединить к Швеции русскую часть Финляндии, прекратить нашу войну с Портой и отдать туркам все завоевания, включая Крым. Таких наглых нот не позволяли себе даже неразумные оттоманы, и 30-го июня Екатерина подписала манифест о шведской войне, прибавив при сем, что «императрица Анна Иоанновна в подобном случае велела сказать, чтоб в самом Стокгольме камня на камне не оставить» (Храповицкий. С. 54).

Все порядочные генералы в ту минуту были заняты на юге, и командующим против шведов был назначен граф Валентин Платонович Мусин-Пушкин. До сих пор, то есть в мирное время, Мусин-Пушкин заведовал великокняжеским придворным штатом, и посему направление военного похода Павла переопределилось с юга на северо-запад. 1-го июля, на рассвете, Павел выехал из своего Каменноостровского дворца в Выборг. Мусину-Пушкину Екатерина приказала не посвящать его в план операций (Шумигорский 1907. С. 61).

Густав Третий начал войну с обещания сжечь Кронштадт и провести зиму в Петербурге. Говорят, он собирался повалить памятник Петру Первому (см. Гарновский. № 6. С. 24; Храповицкий. С. 79). Однако первый же морской бой привел шведскую эскадру в унылое разбитие. На суше Густаву тоже не было счастья, и к середине августа стало ясно, что нынешнюю зиму шведский король проведет не в Петербурге, а в родном Стокгольме.